Мигель Астуриас - Маисовые люди

Тот, кто видел во тьме лучше дикой кошки, тот, чьи глаза сверкали желтым, встал, прерывая светляков, звеневших, как молоточек по серебру.

— С вашего разрешения, — сказал он сеньору Томасу и Ваке Мануэле, которые пришли на праздник с вестью из Писигуилито.

Одним прыжком он настиг Вшивую Красу. Она увидела, что он мелькнул среди деревьев и, как ее сердце под платьем, рухнул вниз, упал перед ней на черную медовую дорогу. Пальцы его торчали смертоносными стрелами. Сквозь веки, кое-как сметанные ресницами (в щелку эту вылетали бабочки — ведь он не умер, и гусеницы слез обращались в бабочек), он видел жену. Он говорил с ней, овладевал ею, как овладевает зуб плодом питайи. Он был зубом, она — десной, сладостной, словно плод.

Вшивая Краса приняла было тыкву, которую он держал в руке. Светлячки-колдуны и воины уже настигли его. Но тыквы она не взяла, пальцы ее застыли в воздухе — она увидела, что он выпил страшной водки, тяжкого зелья, где отражаются два белых корня, и.кинулась от него, как вода со скалы.

Все замерли от страха. Лица мужчин и женщин дрожали, словно листья срубленных деревьев. Гаспар поднял ружьё, приладил к плечу, прицелился — и не выстрелил. На спине у жены был горб. Его сын свернулся гусеницей у нее за спиной.

Когда Вака Мануэла подошла со льстивой речью ко Вшивой Красе, та вспомнила, что видела сон и проснулась в слезах, — и заплакала, потому что теперь это был не сон. Она видела, что белые корни, отражаясь в мутной воде, тянутся вниз, из зеленой земли в черную, из мира, освещенного солнцем, в подземный мир. Там, во мраке, сидел на пиру человек. Гостей она в лицо не видела, только слышала звон шпор, треск бичей, свистенье плевков. Человек на подземном пиру держал тыкву с ярко-желтым напитком, в котором отражались два белых корня. Он их не заметил, выпил, побелел, взмахнул руками, упал и забился. Утроба его разрывалась, изо рта хлестала пена, язык посинел, глаза остекленели, и ногти на желтых, как луна, пальцах стали черными.

Вшивая Краса бежала со всех ног, неслась вперед, топча тропки, ломая стебли, срубая стволы дорог, прорезавших злую ночь, которая поглощала далекие отблески праздничных костров и голоса гостей.

К утру Гаспар Илом выпил целую реку, чтобы утишить жажду. Яд палил утробу, но касик промыл кишки, промыл кровь, осилил смерть, стащил ее через голову, как старую рубаху, и пустил по реке. Он блевал, плевал, плакал, плывя среди камней, высовывая из воды залитое слезами лицо. Как мерзостна смерть, его смерть! Холодно, сводит живот, сводит ноги, руки, шею, а из глаз, из ноздрей, со щек текут пот и слезы.

Утром Гаспар Илом — живой, высокий, пожелтевший, как глина, — вернулся домой. Волосы его блестели, словно черный лак, зубы белели, словно мякоть кокоса, рубаха прилипла к телу, а початки грязной воды, ила и листьев падали на землю. Он победил яд, победил смерть, но всадники застигли врасплох и перебили всех его людей.

На голубом и светлом утреннем небе сонно сияла луна-беглянка, а на ней примостился желтый кролик, отец всех кроликов, живущих на мертвой луне. Желтели горы, смолистые потоки бежали в долину, и слабо сверкала утренняя звезда.

Торговцы снова вступили в леса Илома. Одни ударяли в деревья железными лезвиями, другие разжигали огонь, чтобы выжечь землю и посеять зерна карликов, что упорно борются тысячелетиями, стремясь освободить пленника белых колибри, которого человек держит в камне и в зрачке маисового зерна. Но пленник может вырваться из земной утробы в свет и зной поля и битвы. Темница его непрочна, а если огонь на воле, какой смельчак посмеет с ним бороться, когда от него бегут все, кто не знает страха?

Гаспар понял, что погиб, и бросился в реку. Он знал, что вода, оживившая его и спасшая от яда, умертвив, спасет и теперь от вражеских пуль. Стало тихо, только москиты жужжали в тишине.

Мачохон простился с отцом, которого труд и старость вконец извели за эти годы, и мачехой, которая давно сменила ему мать и звалась Вакой Мануэлей.

— Прощай, — неласково сказал сеньор Томас, не вставая с кожаной скамейки и не оборачиваясь к двери. — Будь поосторожней. — Но, услышав, что сын удаляется, позвякивая шпорами, съежился, словно тепло покинуло его тело, и смахнул когтистыми пальцами слезы.

Вака Мануэла обняла любимого пасынка и приемного сына, перекрестила, благословила и велела быть добрым мужем — ни сладким, ни горьким, ни мягким, ни жестким.

И сказала, стоя в дверях:

Ты объездил три сотни с лишним коней — справишься и с женою. Надень на нее узду из ангельских волос, пришпоривай ее, Да не слишком, и попону накинь потолще, чтобы не убилась. Не натягивай повод и не отпускай — жестокость женщину озлобит, а баловство испортит.

— Будь по-вашему, сеньора, — отвечал Мачохон, надевая шляпу, большую, как площадь в Писигуилито.

Друзья и односельчане, темные лицом, как лепешка, ждали его, чтобы проститься. Они не понимали, зачем сеньор Томас, который и сам побродил по свету, отпускает единственного сына в дальний край. Кто постарше, недовольно переговаривались, не входя в дом, а кто помоложе, смеялись вместе с Мачохоном и махали ему шляпами.

Мачохон ехал свататься. В жены он себе выбрал дочку доньи Чебы из семьи Рейноса, что жила неподалеку от Сабанеты, по той дороге, по которой ездят на сретенскую ярмарку. Водка и сыр лежали в его переметной суме. В шляпу он положил узелок с пахучими травами на случай, если он заночует у невесты, и шляпа благоухала — где бы он ее ни оставил, запах будет стоять восемь дней.

Друзья проводили его верхом до поливной земли Хуана Росендо.

— Уехал, — крикнул один из соседей, когда за пылью трудно было разглядеть и свиту, и скачущих коней, и лающих собак, и самого наследника Мачохонов.

Сеньор Томас курил до ночи, чтобы унять тоску. После смерти Гаспара Илома колдуны-светляки прилетели на гору глухих и плакали там пять суток напролет, а язык у них был проколот шипами. Наутро шестого дня они молчали, кровь во рту запеклась, а на седьмой провозвестили беду.

Расставшись с сыном, старый Мачохон слышал слова, одно за другим, их проклятья и холодел от страха:

«Мы, свет племени, свет рода, свет потомства, говорим тем, кто дает человеку яд белого корня. Птица беды будет лететь по левую руку от них, и семя их умрет в утробе их женщин, и на потомство их упадут искры. Мы говорим вам: свет племени, свет рода, свет потомства — поколений и поколений — угаснет для тех. кто дает яд белого корня. Так говорим мы, желтые головы, кремневые верхушки, обитающие в легких шатрах из шкуры девственной лани, бьющие в барабан бурь, спасающие из зерна огненный глаз колибри. Мы говорим вам, ибо вы убили того, кто заарканил пламя, плакавшее по лесам Илома, изловил его своим словом, привязал к ограде, чтобы оно не губило деревьев на потребу корыстным торговцам».