Михаил Булгаков - Записки покойника. Театральный роман

О том, с каким настроением он приступил к написанию «Записок покойника», можно судить по следующему отрывку из письма Я. Л. Леонтьеву от 5 октября 1936 г.:

«В проезде Художественного театра загадочное молчание... Сестренка, кума и благодетельница (речь идет о О. С. Бокшанской (1891—1948), сестре Е. С. Булгаковой, служившей в Художественном театре секретарем В. И. Немировича-Данченко и оказывавшей большое влияние на жизнь театра. — В. Л.), распевая по телефону в ласках и нежностях, услышав о ГАБТ (куда Булгаков устроился после ухода из МХАТа. — В. Л.), рявкнула вдруг „Как?!" — столь страшно, что Люся (Елена Сергеевна. — В. Л.) дрогнула. Из чего заключаю, что ГАБТ им не нравится.

А впрочем, да упадут они в Лету. Туда им и дорога...

Сегодня у меня праздник. Ровно десять лет тому назад совершилась премьера „Турбиных". Десятилетний юбилей.

Сижу у чернильницы и жду, что откроется дверь и появится делегация от Станиславского и Немировича с адресом и ценным подношением. В адресе будут указаны все мои искалеченные и погубленные пьесы и приведен список всех радостей, которые они, Станиславский и Немирович, мне доставили за десять лет в проезде Художественного театра. Ценное же подношение будет выражено в большой кастрюле какого-нибудь благородного металла (например, меди), наполненной той самой кровью, которую они выпили из меня за десять лет».

Справедливости ради надо заметить, что спустя два года Булгаков несколько иначе оценивал ситуацию с «Мольером», причем, что самое удивительное, он и в 1938 г. совершенно не касался специального решения Политбюро ЦК ВКП(б) от 8 марта 1936 г. о снятии пьесы «Мольер» (не знал о его существовании или умалчивал об этом?). Тем не менее оценка его оказалась поразительно точной. Вот что он писал Е. С. Булгаковой 6—7 августа 1938 г.: «Теперь приступаю к театральной беседе, о чем уж давно мечтаю, мой друг (вот еще одно свидетельство о стремлении писателя продолжить театральный роман. — В. Л.)... „Эта певица пела фальшиво" (речь идет о О. С. Бокшанской. — В. Л.)... Причем, в данном случае, это вральное пение подается в форме дуэта, в котором второй собеседник (речь идет о Е. В. Калужском, муже О. С. Бокшанской. — В. Л.) подпевает глухим тенором, сделав мутные глаза.

Итак, стало быть, это он, бывший злокозненный директор (речь идет о М. П. Аркадьеве. — В.Л.), повинен в несчастье с „Мольером"? Он снял пьесу?

Интересно, что бы тебе ответили собеседники, если б ты сказала:

— Ах, как горько в таком случае, что на его месте не было вас! Вы, конечно, сумели бы своими ручонками удержать пьесу в репертуаре после статьи „Внешний блеск и фальшивое содержание"?

Статья сняла пьесу! Эта статья. А роль МХТ выражалась в том, что они все, а не кто-то один, дружно и быстро отнесли поверженного „Мольера" в сарай. Причем впереди всех, шепча: „Скорее!" — бежали... твои собеседники. Они ноги поддерживали.

Рыдало немного народу при этой процедуре...

Известно ли все это собеседникам? Наилучшим образом известно. Зачем же ложь? А вот зачем: вся их задача в отношении моей драматургии, на которую они смотрят трусливо и враждебно, заключается в том, чтобы похоронить ее как можно скорее и без шумных разговоров».

А вот теперь нелишне будет сопоставить мысли Булгакова о причинах снятия «Мольера» с материалами комиссии ЦК ВКП(б), подписанными небезызвестным П. М. Керженцевым 29 февраля 1936 г. и имевшими название «О „Мольере" М. Булгакова (в филиале МХАТа)».

Основной упор в подготовленной справке был сделан именно на политический смысл пьесы. В ней, в частности, отмечалось:

«1. В чем был политический замысел автора? М. Булгаков писал эту пьесу в 1929—1931 гг. ...т.е. в тот период, когда целый ряд его пьес был снят с репертуара или не допущен к постановке... Он хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают.

В таком плане и трактуется Булгаковым эта „историческая" пьеса из жизни Мольера. Против талантливого писателя ведет борьбу таинственная Кабала... И одно время только король заступается за Мольера и защищает его против преследований Католической церкви.

Мольер произносит такие реплики: „Всю жизнь я ему (королю) лизал шпоры и думал только одно: не раздави... И вот все-таки раздавил... Я, быть может, Вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал? Ваше величество, где Вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер". „Что я должен сделать, чтобы доказать, что я червь?"

Эта сцена завершается возгласом: „Ненавижу бессудную тиранию!" (Репертком исправил: „королевскую").

Несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывает в свое произведение, достаточно ясен, хотя, может быть, большинство зрителей этих намеков и не заметит.

Он хочет вызвать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при „бессудной тирании" Людовика XIV».

Справка эта свидетельствует о блестящей работе аппарата Сталина. Политический смысл пьесы был определен П. М. Керженцевым абсолютно точно (впрочем, на очевидность этого смысла Булгакову указывали многие актеры МХАТа). Но самое коварное заключалось не в оценке содержания пьесы, а в том, каким образом надлежало ее снять. Предлагалось следующее: «Побудить филиал МХАТа снять этот спектакль не путем формального его запрещения, а через сознательный отказ театра от этого спектакля, как ошибочного, уводящего их с линии социалистического реализма. Для этого поместить в „Правде" резкую редакционную статью о „Мольере" в духе этих моих замечаний и разобрать спектакль в других органах».

Предложение это очень понравилось Сталину, и он начертал на справке такую резолюцию: «Молотову. По-моему, т. Керженцев прав. Я за его предложение. И. Сталин». 8 марта было принято постановление Политбюро ВКП(б) следующего содержания: «Принять предложение т. Керженцева, изложенное в его записке от 29.11.36 г.».

Так что Булгаков оказался прав как в отношении властей («Статья сняла пьесу!»), так и в отношении МХАТа («...роль МХТ выражалась в том, что они все, а не кто-то один, дружно и быстро отнесли поверженного „Мольера" в сарай»), немедленно, с большой поспешностью выполнившего указания ЦК.

Такова краткая предыстория появления «Записок покойника» только по одной пьесе — «Мольеру». Две другие пьесы («Александр Пушкин» и «Иван Васильевич») были повержены уже в значительной степени по инерции, хотя и с достаточно большой для автора нервотрепкой.

Казалось бы, печальная предыстория «Записок» должна была предопределить и печальный, мрачноватый их тон. Но этого, к счастью, не произошло. И тут решающую роль сыграла природная доброта художника и его жизнерадостная «сценическая кровь» (в марте 1934 г. он так писал о своем участии в репетициях «Мольера»: «...ну что ж, репетируем. Но редко, медленно. И, скажу по секрету, смотрю на это мрачно. Люся без раздражения не может говорить о том, что проделывает театр с этой пьесой... Но работаю на этих редких репетициях много и азартно. Ничего не поделаешь со сценической кровью!»). Как только он мысленно погружался в мир театральной действительности, так сразу наполнялся столь властной «сценической кровью», которая диктовала ему свои условия игры. Хандра спадала, мрачные мысли трансформировались, намеченные жесткие линии становились более плавными, и авторское воображение отыскивало в каждом персонаже не только характерное, но и нечто смягчающее, лирическое. Конечно, многие страницы повести-романа пронизаны непревзойденным булгаковским сарказмом и иронией, а порою и ядом (более всего это касается писательской среды и руководителей театра), но все же чувствуется, что не это главное: во всем ощущается глубочайшая любовь автора к театру и к тем, кто реально творит это волшебство.