Борис Васильев - Отрицание отрицания

— Откуда у нас сеновал? — удивленно спросил патологоанатом. — Уж чего-чего, а этого у нас доселе не было.

— Я… — Анечка смутилась, так и не научившись обманывать отца. — Я спросила разрешения у соседей, и они не возражают. У Квашниных, у которых корова.

— Лучше посумерничать перед пыхтящим самоваром, — мечтательно сказал Платон Несторович: ему хотелось немного повыступать перед столь редкой аудиторией. — Летними вечерами наши предки очень любили подолгу, до полной темноты сидеть без света. В сумерках все женщины казались прекрасными, а мужчины — идеальными. И непременно рассказывали ужасные истории про вампиров, вурдалаков, оборотней, кровавых разбойников. И это было совсем не страшно, потому что было, что защищать, и было, кому защищать. И мы, как в старые, добрые времена…

— Не было, а казалось, — сердито перебила Анечка. — Сейчас сумерки не в гостиной, а по всей России, и страшные сказки уже не нужны даже детям. Все и так живут, пригнувшись от страха. Даже доблестная красная милиция, так и не посетившая нас.

— Может, в городе вообще перестали убивать? — предположил прапорщик Богословский. — Хотя это слишком оптимистическое предположение для современных сумерек.

Анечке не нравилась эта никчемная сумеречная беседа, потому что она твердо решилась. Сегодня же, без всяких отсрочек, почему и возник некий сеновал, который принадлежал неизвестно кому, но уж никак не Квашниным. Отец прекрасно понял ее, но кроме дочери у него никого не было. Да, он понимал, что однажды его Анечка найдет своего мужчину, боялся этого, ревновал, а потому и выдумал это сумерничание. Все отцы ревнуют своих дочерей, но у Платона Несторовича эта ревность была болезненной до щемящего сердца. Уж слишком он был одинок.

— … Да, рецепта сейчас никому не пропишешь…

— Все! — собравшись с духом, решительно сказала Анечка. — Милиция не явится, а завтра господа офицеры могут отправиться в путь трудный и опасный. А потому я увожу капитана с собой, а прапорщик остается, как человек легальный.

— Был человек разумный, стал человек легальный. Кардинальное изменение общества при Советской власти, — вздохнул Голубков. — Видимо, Аничка права. Пора баиньки.

Анечка увела Вересковского. Голубков помолчал, похмурился, повздыхал, подумал и принес колбу спирта и два стакана. Плеснул по половинке, придвинул графин с водой.

— Вот я и потерял дочь, — тихо сказал он и опрокинул спирт в рот. Поморщился, не запивая. — Впрочем, все естественное — разумно.

— Пью за то, что вы приобрели сына, — прапорщик тоже выпил, торопливо хлебнув воды из графина.

— Сына?.. Этот сын думает, где бы еще пострелять вдосталь. Это не сын — защитник, это сын — разрушитель, знаете ли. Каково время, таковы, естественно, и сыновья.

— Мы не выбираем время.

— Зато время выбирает вас, — Платон Несторович вздохнул, непроизвольно потер левую сторону груди. — Это вы, вы развязали эту проклятую гражданскую войну, вы…

— Успокойтесь, профессор, — недовольно поморщился Богославский. — Подумайте лучше, как счастлива сейчас ваша дочь, и с этим ощущением мы и завалимся спать.

Анечка действительно была счастлива. Счастлива всей душою, всем телом, исполнением самых тайных, самых заветных своих мечтаний, а потому и гнала из головы все мысли о конечности этого счастья. Все придет потом, потом, как легкая элегическая грусть о миновавших мгновениях полного счастья…

Собрались утром за чаем. Анечка сияла, отец хмурился, офицеры тактично вели общий разговор. А потом приехала расхрабрившаяся милиция с очередным трупом. Капитан спрятался в шкафу, а Голубков увел милицию в прозекторскую, где и подал требуемое заключение об убийстве. Проводил дорогих гостей, вернулся с великой радостью, скрывать которую и не пытался:

— Ну вот вам и документы, капитан. Отныне вы — старший унтер-офицер 219 полка Колосов Иван Матвеевич. Направляетесь по месту жительства в Курскую губернию для отдыха после ранения. Кстати, вы — Георгиевский кавалер.

— Кстати, я и в самом деле Георгиевский кавалер, — усмехнулся штабс-капитан Вересковский. — Знак Советской властью не отменен, а доверие вызывает. Так что нацеплю.

— Нацепите и — под доски…

— Зачем же под доски, папа? — пожала плечами Анечка. — С такими документами и на досках удобно. А то и на буксире, я договорюсь с командой.

— О прапорщике не забудь, — сказал Платон Несторович. — Пардон, то бишь, о дьячке.

Анечка ушла, мужчины остались одни. Капитан подправлял отпущенную бороду, прапорщик старательно подшивал длинный подол великоватой для него рясы. Это молчание очень не нравилось Платону Несторовичу, даже тревожило чем-то неопределенным. И поэтому он в конце концов нарушил его не самым лучшим способом:

— Гражданская война — самое страшное бедствие для России. Небывало страшное.

— Самое страшное бедствие для России — власть большевиков, — тотчас же отозвался Вересковский. — Система управления неминуемо рухнет, и у большевиков останется единственный выход. Террор. Впрочем, мы, кажется, уже обсуждали эту тему, профессор.

— Боже мой, — вздохнул Голубков. — Боже мой, неужели нет никакого иного выхода?

— Можно петь, — улыбнулся Богославский.

— Что петь?

— Лазаря, дорогой Платон Несторович.

— Глупые у вас шутки.

Некоторое время они так препирались, а потом пришла Анечка. И с порога объявила:

— Кричите «Ура!», господа. Я обо всем договорилась, и завтра утром вы вполне комфортабельно отправитесь в Рославль.

И была еще одна безумная ночь на чужом сеновале, в которую Анечка не сомкнула глаз. Капитан крепко спал, чуть похрапывая во сне, а она, склонившись над его заросшим лицом, молилась про себя, чтобы Бог позволил ей увидеть своего капитана хотя бы раз, хотя бы мельком, хотя бы издали…

На заре Анечка провела капитана и прапорщика на буксирный катер, где они и устроились на корме с относительными удобствами. Распрощались с грустно провожавшей их девушкой, катер загудел, и медленно поволок за собою цепочку плотов.

— Слава Богу, тронулись, — с облегчением вздохнул Богославский. — Даже документов не проверили.

— Сплюньте, прапорщик, — проворчал Вересковский. — Вот когда Рославль проскочим, тогда и Господа возблагодарим.

На плоты с лодок пересаживались то ли беженцы, то ли хлебушек на югах промышлявшие, то ли бежавшие от большевиков, куда глаза глядят. Кто-то из команды непременно посещал плоты, отбирая у плотовщиков мзду за проезд, но к офицерам на самом катере никто не подходил. Из этого вытекало, что Анечка сама оплатила их путешествие, и капитан с непривычной теплотой подумал о ней. Она сделала все возможное, чтобы офицеры проскочили большевистские заслоны и смогли бы пробраться к частям Белой Армии.