Ярослав Гашек - Рассказы, фельетоны, памфлеты 1901-1908

– Люди тогда самаритян не любили,– отозвался Францек.– После только признали их.

– Глянь-ка, Францек,– сказал старик,– вон лесник сидит.

– А, этот живодер! – подхватил Францек.– Он готов нас живьем сожрать.

– Наш пострел везде поспел,– продолжал старик, останавливаясь на вершине холма,– Ему всегда ведомо, где человек в последний раз ставил силки.

– Не успеет иной собрать охапку хвороста,– добавил Францек,– а он уже тут как тут.

– Францек, погляди-ка на лесника,– произнес его почтенный отец,– он вроде как-то странно ухмыляется.

– И вроде с места никак не сдвинется,– пояснил Францек. Похоже, пытается встать, да не может, опять садится.

– Пошли,– сказал старик,– живодер он.

– Голову даю на отсечение,– оказал Францек,– если я с ним поздороваюсь, он не ответит: с ворами, мол, не здороваюсь.

– Не по душе ему браконьеры,– обронил старый.– Он много о себе воображает, ходит что твой барон, а сам всего-навсего лесник.

– А в лесу тоже крадет,– подхватил Францек.– Одно слово: лесник.

Так за разговором они приблизились к сидящему леснику.

– Мое почтение, добрый день, пан Фойтик,– приветствовал лесника старик, а вслед за ним и Фрапцек.

– Здравствуйте,– к их удивлению, ответил лесник.– Ради бога, люди добрые, помогите мне, встать не могу.

– Что-то вы больно морщитесь,– заметил Францек.

– С обрыва упал,– запричитал лесник,– и вывихнул лодыжку.

– Ногу нужно вправить,– деловито заметил Францек,– взять ее и покрутить, и, когда она хрустнет, значит, все в порядке.– Францек схватил лесника за ногу.

– Моя жена вправила бы вам ногу,– сказал старый,– она уже многим людям помогла, возьмется за ногу – и готово.

– Знаю,– сказал лесник, скрипнув зубами от боли, когда Францек потянул его за ногу,– ваша жена вправляет людям кости, но Войта Длоугий не захотел меня к ней отвести. Шел он тут мимо, а я ему говорю: «Пан Длоугий, со мной приключилось то-то и то-то, будьте добры, доведите меня к Вейводихе». А он в ответ: «Ты, дед, в тот раз засадил меня за зайца, вот и сиди тут, пусть тебя хоть лихоманка схватит».

– Мы самаритяне,– сказал старый Вейвода.– Подхвати-ка, Францек, пана Фойтика под левую руку, а я возьму под правую.

– Хоть вы нас и обижали,– сказал Францек, когда они вели лесника к своей лачуге,– с нашей стороны было бы нехорошо не оказать вам милосердия.

– Авось в другой раз будете поумнее,– разглагольствовал старый Вейвода,– ведь порой можно и закрыть глаза кое на что...

Разговаривая, они подошли к лачуге, где старая Вейводиха вправила леснику вывихнутую ногу.

Через несколько дней после этого происшествия старый Вейвода с сыном ставили силки на зайцев на холме за просекой.

– Знать, лесник будет нам благодарен,– сказал Францек,– ведь мы поступили с ним как самаритяне.

Не успел он рта закрыть, как кто-то схватил его за шиворот.

– Господи, да это лесник Фойтик! – воскликнул старый Вейвода.

– Именем закона,– спокойно произнес лесник, держа Францека за воротник.– Собирайте свои силки и пойдемте со мной в контору.

– Изволите шутить! – добродушие сказал старый Вейвода.– Разве вы уже забыли про вывихнутую ноту?

– Молчать, и марш в контору! – заорал лесник.– Силки в руки – и айда!

– Но позвольте, пан Фойтик,– испуганно пролепетал старый Вейвода.– Неужто вы не помните о самаритянах?

– В контору, и баста! – строго сказал лесник, и все трое молча зашагали к деревне.

За правонарушение старый и молодой Вейвода предстали перед окружным судом.

– Вы обвиняетесь,– сообщил им судья,– в том, что ставили силки на зайцев. Что можете сказать в свое оправдание?

Старый и молодой Вейвода переглянулись, вздохнули, и седовласый старик Вейвода сокрушенно произнес:

– Ваша милость, скажу только одно: мы поступили как милосердные самаритяне.

Третьего дня октября месяца лета господня 1564 настоятель монастыря святого Томаша Никазиус беспокойно шагал в своих сандалиях по монастырской галерее, утирая пот рукавом рясы.

Временами он останавливался и снова устремлялся вперед, не смущаясь тем, что монахи глазели на него из своих келий, удивляясь, отчего это настоятель не кланяется даже образу своего патрона, святого Никазиуса, каковой образ необычайно волновал воображение, ибо на нем были запечатлены последние минуты угодника, посаженного магометанскими язычниками на кол.

В конце концов настоятель все-таки остановился перед этим образом и вздохнул:

– О мой святой покровитель, хотел бы я быть на твоем месте! Аминь.– И продолжал свое хождение.

В конце галереи он опять остановился, вынул из сумки на боку письмо, писанное на пергаменте, и, в который раз пробежав глазами строчки при свете неугасимой лампады, печально поник головой и прошептал:

– Ох недоброе дело, miseria maxima [20] .

В письме, которое уже, наверное, десять раз перечитывал настоятель Никазиус, сообщалось, что король Максимилиан II повелел хоронить своего умершего Фердинанда I шестого октября в соборе святого Рита на Градчанах, но перед тем как упокоиться в царственном склепе, тело усопшего должно было по пороге в Прагу два дня лежать в стенах монастыря святого Томаша.

– Miseria maxima,– еще раз прошептал бедный настоятель.– Это ведь сколько коп грошей придется выкинуть! Кормить весь двор.– От этой мысли аббат чуть не заплакал.

Настоятелю Никазиусу приходилось быть очень бережливым. Монастырь был беден, доходы неважные, и всякий раз, как случалась необходимость, аббат с болью в сердце отпирал кованый ларец, в котором поблескивали монетки старой чеканки. А тут такое известие! В Праге давно уже толковали о погребении Фердинанда I, но настоятель никак не предполагал, что это затронет его монастырь.

– Tributa, расходы,– бормотал он, спускаясь по скрипучей деревянной лестнице в кухню, где брат Пробус резал тонкими ломтиками каравай хлеба не слишком заманчивого цвета – монахам к ужину.

– Слыхал ли ты, брат Пробус,– обратился настоятель к кухарю,– покойный Фердинанд I два дня будет лежать у нас в храме, чтобы похоронная процессия отдохнула по пути к собору святого Вита!

Усевшись на табуретку возле окованной двери, он продолжал:

– Придется двор кормить, miseria maxima. Тяжкое бремя, брат Пробус, onus [21] для бедных монахов...

Брат Пробус, не менее бережливый, чем настоятель, так испугался, что, вопреки обычаю, отвалил от каравая несколько толстых ломтей.

Некоторое время в темной сводчатой кухне царило молчание, нарушаемое лишь вздохами аббата Никазиуса.

– Надо что-то придумать,– молвил Пробус.– Большая для нас честь – принимать двор.

– Двор-то мы примем,– глухо отозвался настоятель.– Но как? Подешевле бы...