Флэнн О`Брайен - О водоплавающих

– Ни краем уха, – откликнулся Шанахэн.

– Было это, конечно, давным-давно, – продолжал Ламонт, – но сказывают, будто этот самый Пегас заключил сделку с дьяволом. Трудовое соглашение, можно сказать.

– Не кощунствуйте, друг мой, – сказал Ферриски, нахмурившись, как от боли.

– Что ж, говорю все как было. И вот наш приятель становится скрипачом номер один во всем мире. Остальные перед ним – на цыпочках. Но когда настает для бедняги смертный час, глянь, а нечистый уже тут как тут.

– Пришел забрать свое, – понимающе кивнула миссис Ферриски.

– Пришел забрать свое, миссис Ферриски.

Наступила глубокомысленная пауза, каждый словно вслушивался сам в себя.

– Да, странная история, ничего не скажешь, – задумчиво протянул Шанахэн.

– Но самое странное во всем этом то, – продолжал Ламонт, – что за всю свою жизнь этот парень даже гаммы ни одной не сыграл, ни минуты не упражнялся. А все потому, что пальцами его сами знаете кто двигал.

– И все же странно, – не унимался Шанахэн, – хотя, с другой стороны, сомневаться не приходится. Должно быть, в голове у этого парня была настоящая помойка, мистер Ламонт?

– Да почти у всех скрипачей мозги набекрень, – ответил Ламонт. – Почти у всех. Кроме, разумеется, нашего дорогого хозяина.

Ферриски зашелся в приступе кашля и смеха, выхватил носовой платок и, высоко подняв руку, замахал ею в воздухе.

– Ах, да бросьте вы, – сказал он, – оставьте бедного хозяина в покое. Но уж самый большой плут из всех был, конечно, старина Нерон. Продувная бестия, что ни говори.

– Нерон был тираном, – сказала миссис Ферриски. Она изящным и своевременным движением отправила в рот последний кусочек пирожного и составила стоящую перед ней посуду наподобие некоего изысканного сооружения. Опершись локтями о стол, она слегка наклонилась вперед, положив подбородок на сплетенные пальцы рук.

– Если все, что мне доводилось о нем слышать, правда, – сказал Ферриски, – то вы, мэм, называя его просто тираном, еще слишком мягко выражаетесь. На самом деле он был мерзавец каких мало.

– Ну уж образцовым человеком и гражданином его никак нельзя назвать, – поддержал его Шанахэн, – тут я с вами согласен.

– Когда великий Рим, – продолжал Ферриски, – священный город, средоточие и живое сердце всего католического мира, был объят огнем, а люди на улицах, Всемогущий Творец тому свидетель, дюжинами поджаривались, как цыплята на вертеле, сей субъект сидел себе преспокойно в своем дворце и пиликал на скрипке. А там, на улицах, люди... поджаривались... заживо... всего в какой-нибудь дюжине ярдов от его порога – мужчины, женщины и дети, – погибая в наиужаснейших мучениях, Пресвятой Боже, вы только представьте себе это!

– Такие люди, разумеется, абсолютно лишены всяческих принципов, – сказала миссис Ферриски.

– Да, страшный был человек, настоящее чудовище. Сгореть живьем, это вам не шутка!

– Говорят, утонуть еще хуже, – сказал Ламонт.

– Знаете что, – сказал Ферриски, – по мне, так уж лучше три раза утонуть, чем один раз сгореть заживо. Да какое там – три, все шесть. Опустите палец в воду. Что вы почувствуете? Почти ничего. Но попробуйте сунуть тот же палец в огонь!

– Мне никогда не приходило в голову взглянуть на это с такой точки зрения, – согласился Ламонт.

– О, это совсем другое дело, поверьте. Совсем, совсем другое, мистер Ламонт. Можно сказать, лошадь другой масти.

– Дай-то Бог всем нам умереть в собственной постели, – сказала миссис Ферриски.

– Между нами говоря, я бы, пожалуй, еще пожил, – сказал Шанахэн, – но уж если перебираться на тот свет, то я бы, наверное, выбрал пистолет. Пуля в сердце – и готово. Отключаешься даже раньше, чем почувствуешь боль. Пистолет – дело верное. Быстро, чисто и гуманно.

– А я говорю, ничего нет страшнее огня, – твердил свое Ферриски.

– В старину, – тоном бывалого рассказчика начал Ламонт, – варили этакое снадобье. Из корешков, глухой ночью, под покровом тьмы, ну, сами понимаете. И разъедало оно человеку все нутро – кишки, желудок, почки, селезенки. Выпьешь его и первые полчаса чувствуешь себя прекрасно. Потом чуть похуже, вроде как бы слабость нападает. Ну, а к концу представления вся ваша требуха – наружу, на полу валяется.

– Господи, страсти-то какие!

– А между тем – факт. Чистая правда. Был человек, а стала пустышка. Выблюешь все подчистую, глазом не успеешь моргнуть.

– Спросили бы меня, – резво вклинился Шанахэн, ярким лучом своего остроумия пронзая мрачноватую тему беседы, – я бы вам рассказал, как в свое время пивал подобные напиточки.

Ответом был взрыв чистого, мелодичного смеха, умело приглушенного и мирно поулегшегося.

– А готовили эту отраву из болиголова, – продолжал Ламонт, – из болиголова, чеснока и разной другой гадости. Кстати, Гомер так и кончил свои деньки на этом свете. Принял чашу такого яда, когда был один в камере.

– Еще один негодяй, – сказала миссис Ферриски. – Помните, как он христиан преследовал?

– Такая уж в те времена была мода, – сказал Ферриски, – надо сделать на это скидку. Тебя вообще ни во что не ставили, если ты христиан не гонял. Вперед, Христовы воины, вперед к своей славной гибели!

– Разумеется, это не может служить оправданием, – заявил Ламонт. – Незнание закона не есть оправдание перед лицом закона, частенько мне приходилось это слышать. И все же Гомер был великий поэт, оттого-то потом многие на этом руки нагрели. «Илиаду» его и по сей день читают. В любом уголке цивилизованного мира слышали о Гомере, всюду станут вам рассказывать, какая славная была страна, эта Греция. Уж поверьте на слово. Говорили мне как-то, что в «Илиаде» этой Гомеровой есть очень даже симпатичные стишки. Не приходилось читать, мистер Шанахэн?

– Все поэты вышли из Гомера, – ответил Шанахэн.

– Помнится, – сказал Ферриски, тыча пальцем в глаз, – что он был слепой, как крот. Что в очках, что без очков – ничего не видел.

– Истинная правда, сэр, – подтвердил Ламонт.

– Встретила я как-то раз нищего, – сказала миссис Ферриски, нахмурившись так, что было видно, каких усилий стоит ей рыться в памяти, – где-то на Стивенс-Грин, кажется. Шел он по улице – и прямиком на фонарный столб. И буквально несколько шагов оставалось, как он эдак ловко свернул, обогнул столб и дальше пошел.

– Ну конечно, он знал, что там стоит столб, – сказал Ферриски, – конечно, знал, как же иначе. У слепых, у них особое чутье.

– Это называется закон природной компенсации, – пояснил Шанахэн. – Препространная материя. Пусть вы не можете говорить, зато слышать будете вдвое лучше, чем тот, кто может. За одного битого двух небитых дают.

– Забавно, – промолвила миссис Ферриски. С любопытством разглядывая картинку из прошлого, она аккуратно поместила ее на прежнее место.