Борис Ямпольский - Арбат, режимная улица

– А мне все остальное, – сказал Кукла, – потому что я люблю все остальное.

Все засмеялись, но забрали все остальное и оставили Кукле самый скверный кусок, ближайший к хвосту. А служке, который только что объяснял, что щука над всеми рыбами рыба, не дали ни куска, и меламеду Алеф-Бейз, сколько ни произносил он „э", тоже не дали ни куска, и он глядел на пустое блюдо с разинутым ртом, произносящим „э"; а Цацель, не посмевший даже сесть за стол, ходил на цыпочках, все боясь, как бы не сказали, что он мешает есть щуку.

В это время раздались крики, и в залу, где ели и пили, ворвались косматые женщины с мыловаренного завода. Гости закривили носами, некоторые даже икнули, а мосье Франсуа тотчас замахал розовым платочком, и запахло фиалкой, ландышем и кипарисом.

– Я спрашиваю, зачем они пришли? – закричал Дыхес. – Что, я замков уже не имею на своих дверях, вышибал я не имею, скотов я не имею? – закричал он, с ненавистью глядя на красную рожу, стоявшую на пороге с поленом в руке. – Я рюмку водки спокойно выпить не могу? И вторую рюмку, и третью рюмку!…

– Не кричите, господин Дыхес, – сказала одна из женщин, – выслушайте евреев.

– Что, пахнет там плохо? – спросил он таким тоном, что ясно было – он уже знает заранее, зачем они пришли.

– Собачьим салом пахнет,– заплакала женщина с ребенком на руках. – Уже даже от ребенка пахнет собачьим салом, от бублика его пахнет.

– А что, духи, наверное, лучше пахнут? – снова спросил Дыхес.

– Лучше, господин Дыхес, лучше, – утирая слезы, ответила женщина.

– Ну, так если бы там пахло духами, я бы сам пошел туда понюхать, и все мои гости пошли бы. Правда, гости?

И гости засмеялись и сказали: да, они пошли бы.

– Кровью харкаем, кровью дышим, – шептала женщина.

Но ее не слушали, гости смеялись, запивая смех водкой и заедая щукой и мясом, густо намазывая горчицей, прибавляя еще хрен и рассол.

– Думаете, я не знаю, кто вам кусок красного мяса показал? Я знаю этого каторжника, уже Бульба за ним сегодня придет.

– Вы не поймаете Самсона! – закричали женщины…

Непонятный мне человек однажды появился у нас во дворе, в широкополой шляпе, какие у нас в местечке никто и не носил, в клетчатой куртке и неслыханно высоких ботинках, шнурованных до колен, длинноволосый, как поп; я даже пуговицу отстегнул, подумав, что это поп.

Чижик со своей голубятни сразу же стал рассматривать его шляпу, Юкинбом вышел и разглядывал клетчатую куртку, а Ерахмиель, высунув в окошко патлатую свою бороду, изучал его ботинки с интересом сапожника. Это был Самсон – сын соседки нашей, бабушки Менихи.

Самсон весь день ходил по местечку в своих неслыханных ботинках: то я видел его на гребле беседующим с мужиками, приехавшими на ярмарку, то у мельницы среди грузчиков, белых от муки, то среди краснокожих биндюжников, грубыми голосами расспрашивающих его, как и что; то в кузне Давида, молчаливо наблюдающим за огнем, как бы что-то вспоминая, то у ворот, среди женщин, мечтающих о курице на субботу.

Иногда сын бабушки Менихи уходил из города с мешком на спине, где был утюг, большие портняжные ножницы, мотки черных и белых ниток: все, что нужно для бродячего портного, которых много в те годы ходило по шляхам Украины от села к селу. Там в крестьянских хатах пели они песни еврейских портных, накладывая заплаты на свитки и шубы.

Я обычно провожал его в эти путешествия за город.

Приличный мальчик Котя предлагал мне пупочек из бульона, лишь бы я сказал, куда я ходил, но я молчал. Тогда он вынимал из кармана серебряный грецкий орех, в котором, казалось, заключено было все счастье мира, но я со слезами на глазах молчал, потому что Самсон велел молчать.

Возвращался он из путешествий, но мотки черных и белых ниток были целы.

– Я вышиваю красными нитками, – говорил он. Котя вертелся вокруг, выглядывая: целы ли мотки ниток, но вместо мотков я показывал ему фигу, а Котя, плача, бежал к маме и говорил, что я его ударил. Странные слухи передавались с уха на ухо.

– Он хочет царя сбросить и сесть на его место, – говорили одни.

– Он звездочет, – говорили другие…

– Он бомбист, он бомбы делает! – кричал сейчас Дыхес. – Кто хочет надбавки, со мной не имеет дела. Ша! Идите домой, ложитесь животом на печку, и пусть вам наш великий Бог даст надбавку. Что вы хотите – мои кишки вырвать? – заревел он вдруг и запрыгал на стуле. – Садитесь, пейте, грызите, рвите с Дыхеса.

– Ты хоть помри, – закричала на него женщина, и ребенок ее заплакал. – Но мы тоже кушать хотим. И мы выйдем через парадный ход и выломаем все двери!…

Господин Дыхес даже подпрыгнул от удивления.

– Вы, хозяева, вы – злодеи, – сказала женщина. – В ваших стаканах не вино – наша кровь, посмотрите, какая она красная и сладкая. Вы пьете и еще смеетесь – вам сладко? Вы думаете – всегда война, и всегда ваше счастье, и всегда вы будете спать на мягких перинах?

– Хозяин! – закричали все женщины. – Мы выжжем серной кислотой твои рыжие глаза.

– Ой, люди, – закричал Дыхес, – у меня уже нет глаз!

– Ой, у нас уже нет глаз, – повторили гости.

– Кто обижает моих гостей? Где мое вино? Где моя водка? – заревел Дыхес, когда женщин выгнали.

Из погреба точно из-под земли выкатили бочонок водки; свистком она свистела, кипятком она кипела.

Десять стряпух, с отблеском печей на лицах, внесли на вытянутых руках большие блюда дымящегося мяса, еврейского мяса, залитого огненными соусами, то круто заперченного, то заслащенного изюмом.

Как лебеди плыли гуси.

– Гости, будем кушать, будем пить! – закричал Дыхес, как труба.

Запрокинув головы, гости выливали соус в глотку и сообщали друг другу – кисло это или сладко. Они как бы невзначай выуживали крылышки, а некоторые, заметив пупок, расправляли усы и ртом вылавливали пупок и, съев его, смотрели на хозяина с благодарностью.

– Жрите, гости! – говорил Дыхес.

Телячьи грудки, копченые языки, паштеты, шпинаты, форшмаки, нашпигованное и рубленое, мучное и овощное, мясо, печенное на углях, и мясо, сваренное на пару.

Господин с брюхом и усами, который советовал пробовать сначала на один зуб, жрал сразу всеми зубами. В руках он держал баранью ногу и ел ее с увлечением, два раза он уже подавился.

Соседи стучали кулаками по его спине, и, отдышавшись, он снова брался за баранью ногу. Я смотрел на него, а он все ел, прогоняя меня глазами. Покончив с бараньей ногой и вздохнув, он взялся за бараний бок.

Приказчики вежливо сидели за столом, и, пока хозяин смотрел на них, они, как птицы, клевали ягодки и орешки, но когда хозяин опускал глаза в тарелку, брались за самые жирные куски и закладывали за одну щеку и за другую; если же хозяин вдруг взглянет, делали вид, что клюют ягодки и орешки. И они уже дважды снимали котелки и вытирали с лысенок пот.