Антуан-Франсуа Прево - История одной гречанки

Несколько недель, прошедших после королевского указа и до моего отъезда, были употреблены Теофеей на занятия, описание коих заняло бы целый том, будь у меня желание увеличить объем этих записок. Собственный горький опыт и раздумья убедили ее, что для женщины нет худшего бедствия, чем рабство, поэтому с тех пор, как она жила в Орю, она не упускала случая расспросить о самых роскошных сералях и о вельможах, падких на такого рода сокровища. При содействии нескольких работорговцев, которые в Константинополе так же хорошо всем известны, как в Париже крупные маклеры, она разыскала несколько несчастных девушек, гречанок или чужестранок, которые помимо воли оказались в этом прискорбном положении, и она все время надеялась тем или иным путем освободить их. Она понимала, что я не в состоянии просить о такого рода милости всех турецких вельмож подряд, а, с другой стороны, из деликатности не решалась намекать о том, чтобы я сделал это на свои средства. Но ввиду скорого отъезда она осмелела.

Она пожертвовала всеми драгоценностями, полученными ею от Шерибера, и ценными подарками, которые я уговорил ее принять от меня. Признавшись, что они ею проданы, она объяснила мне, на что хочет употребить вырученные деньги, и очень трогательно, во имя милосердия, просила меня кое-что добавить к этой сумме из моих средств. Я отказался от десяти тысяч франков, которые собирался употребить на покупку разного рода восточных редкостей. Я никогда не любопытствовал, сколько именно денег вложила Теофея в это дело, но вскоре я увидел у себя в доме несколько весьма привлекательных девушек, выкуп коих вряд ли обошелся ей дешево, а если добавить к этому расходы по отправке их на родину, то можно не сомневаться, что щедроты ее намного превзошли мои. Я с большой охотой и удовольствием несколько дней выслушивал рассказы о приключениях этой очаровательной стайки и не поленился почти тотчас же записать их, чтобы меня не подвела память.

Наконец мы покинули Константинополь на борту марсельского корабля. Капитан предупредил меня, что ему необходимо зайти на несколько недель в Ливорно, и я радовался, что мне представляется случай осмотреть этот знаменитый порт. Когда мы достигли берегов Италии, Теофея заметно оживилась и повеселела. По целому ряду соображений я путешествовал инкогнито, а потому по прибытии в Ливорно всю свою свиту оставил на борту, сам же поселился на постоялом дворе и не брезговал столоваться там в обществе нескольких почтенных постояльцев. Теофею принимали за мою дочь, а меня самого — за рядового обывателя, возвращающегося с семьей из Константинополя.

За первой же трапезой, на которую мы собрались вместе с другими путешественниками, я заметил, что к Теофее присматривается некий француз лет двадцати пяти, говорит ей любезности и оказывает мелкие услуги, стремясь привлечь ее внимание. Судя по его приятной внешности, манерам и речам, я принял его за знатного человека, путешествующего инкогнито; он называл себя графом де М ***, но имя это ничего мне не говорило. Он был со мною крайне учтив, ибо принял меня за отца Теофеи. Я приписал его услужливость обычной у французов воспитанности, и, когда я в следующие дни гулял по городу, мне и в голову не приходило, что неосторожно оставлять Теофею одну с ее горничной-гречанкой.

Однако не прошло и недели, как я заметил, что в ее настроении произошла какая-то перемена. Меня это не особенно встревожило, ибо легко могло быть вызвано усталостью от дороги; я все же осведомился, нет ли у нее какого-нибудь повода для жалоб или огорчения. Она сказала, что ничего такого нет, но отвечая смутилась, и это сразу могло бы открыть мне глаза, будь у меня хоть малейшее подозрение. К тому же я не знал, что все время, пока я осматриваю городские достопримечательности, граф де М *** развлекает ее беседой. Мы прожили в Ливорно две недели, и ни малейшее событие не дало мне повода внимательнее присмотреться к тому, что происходит вокруг. Когда я, незадолго до обеда, возвращался домой, то находил Теофею одну, ибо граф старался уйти до моего появления. Я замечал, что она все мрачнеет и держится как-то натянуто, но, не предполагая никакой иной причины для этого, кроме легкого недомогания, я рассчитывал рассеять ее грусть, обещая ей во Франции больше развлечений, нежели мог предложить на постоялом дворе в Ливорно.

Правда, я замечал, что за столом она обращается с графом непринужденнее, чем следовало бы обращаться со случайным знакомым. Казалось, им достаточно легкого жеста или улыбки, чтобы понять друг друга. Их взгляды часто встречались, а знаки внимания графа Теофея стала принимать иначе, чем в первые дни. Но требовалось какое-то чудо, чтобы у меня появилась хоть тень недоверия после столь многих доказательств благоразумия и даже холодности Теофеи, — поэтому я находил множество доводов, чтобы оправдать ее поведение. У нее было достаточно прирожденного вкуса, благодаря которому она легко могла распознать в благородных манерах графа разницу между нашей и турецкой вежливостью. Она изучала графа как образец. Я оправдывал ее, это казалось мне вполне естественным, ибо я много раз замечал, что она и меня изучает, и хотя у меня не было того изящества и той тонкости, какими отличался граф, она явно извлекла пользу из этого, усваивая наши манеры. Прошло еще больше недели, и у меня по-прежнему не возникало ни малейшего подозрения. И я так никогда и не узнал бы, к чему привели их скрытые от меня отношения, если бы по воле случая однажды не возвратился домой в такое время, когда меня не ждали; внезапно войдя в комнату Теофеи, я застал графа у ее ног. Вид змеи, брызжущей в меня ядом, не ввергнул бы меня в большее смятение и растерянность. Я ловко скрылся, так что был уверен, что меня не заметили. Но опасения, подозрения, ужас остановили меня на пороге, и я отдался отчаянию, которое терзало мне сердце, когда я воображал все, что могло представить Теофею особенно виновной. По правде говоря, я не увидел ничего предосудительного. Между тем я продолжал до обеда стоять за дверью в таком волнении, словно мне не терпелось увидеть или услышать то, чего я смертельно боялся.

Какое право имел я ревновать? Разве Теофея связала себя чем-нибудь по отношению ко мне? Разве она подала мне какую-либо надежду? Разве обещала что-нибудь? Напротив, я сам отказался от всяких притязаний на ее сердце, а право свободно следовать своим склонностям было ведь одним из двух условий, которые я обещал ей соблюдать.

Я сознавал все это, но мне казалось ужасным, что сердце, которое мне не удавалось тронуть, легко покорил кто-то другой. Предполагая, что она может поддаться слабости, я хотел бы, чтобы это произошло не случайно и не с первого взгляда на незнакомца. Обнажая все глубины своего сердца, сознаюсь: мне было оскорбительно, что добронравие, к которому я относился с бесконечным уважением, так скоро оказалось нарушенным. Я краснел от стыда, что введен в заблуждение высоконравственными речами, столько раз и с воодушевлением ею повторенными, и ставил себе в укор не столько доброту свою, сколько доверчивость и слабость.