Ромен Роллан - Жан-Кристоф. Том II

— О да, разрушает! — сказал Кристоф. — Разрушает так основательно, что я не совсем ясно себе представляю, из чего вы будете строить. Вы уверены, что у вас останется достаточно материала для возведения нового дома? Ведь вашу постройку уже подтачивают черви…

Не один Люсьен Леви-Кэр подтачивал социализм. Социалистические газеты кишели писателишками, представителями искусства для искусства, салонными анархистами, захватившими все дороги, ведущие к успеху. Они преграждали путь другим и заполняли своими декадентскими подделками пол мысль и своей struggle for life [34]газеты, именовавшие себя рупором народа. Они не довольствовались доходными местечками: им требовалась слава. Никогда еще не воздвигалось столько статуй, да еще с такой поспешностью, никогда еще не раздавалось столько речей у подножья глиняных гениев. Блюдолизы славы время от времени устраивали своим великим людям банкеты, и вовсе не по поводу создания ими новых трудов, а по поводу награждений: ордена трогали их чуть ли не до слез. Эстеты, сверхчеловеки, инородцы, министры-социалисты — все единодушно праздновали каждое новое вступление в ряды Почетного легиона, учрежденного корсиканским офицером.

Руссена забавляло изумление Кристофа. Он вовсе не считал суждения немца о своих коллегах такими уж нелепыми. Сам он, в беседах с Кристофом с глазу на глаз, отзывался о них не очень-то лестно. Ему ли было не знать их глупости и их плутней? Но это не мешало ему поддерживать их, чтобы и от них получить поддержку. В интимном кругу он не стеснялся говорить о народе презрительно, а на трибуне был неузнаваем. Откуда брались высокие, гнусавые, чеканные, торжественные ноты, фальцет, благородная дрожь в голосе, напоминавшая блеянье, широкие величественные жесты! Он взмахивал руками, как крыльями: он подражал Муне-Сюлли.

Кристоф старался разгадать, насколько искренне Руссен верит в свой социализм. Ясно, что в глубине души он в него совсем не верил, — для этого он был слишком большим скептиком. И все же какой-то частицей сознания он в него верил; и хотя он отлично знал, что это лишь частица (и далеко не самая важная), все же он построил соответственно свою жизнь и определил линию своего поведения, ибо так ему было удобнее. Речь шла не только о практических выгодах, но и о насущных жизненных интересах, о самом смысле его существования и деятельности. Социалистическая вера стала для него чем-то вроде государственной религии. Разве не таково большинство людей? Жизнь их покоится на религиозных, моральных, социальных, а то и чисто практических верованиях (вере в свою профессию, в свой труд и в свое место в жизни), хотя в глубине души ни во что это они не верили. Но они знать этого не желали, — чтобы жить, им было необходимо подобие веры, официальный культ, жрецом которого является каждый.

Руссен был еще не самый худший из них. К его партии принадлежало довольно много людей, для которых социализм или радикализм был неким положением — неизвестно даже, играло ли тут роль честолюбие, — слишком уж это было близорукое честолюбие, которое не Шло дальше непосредственной наживы или ближайших выборов! А вид при этом у них был такой, будто они верят в новое общество. Может быть, когда-то и верили, но сейчас думали только о том, как бы поделить ризы умиравшего общества. Близорукий оппортунизм состоял на службе жадного до наслаждений нигилизма. Высокие интересы будущего приносились в жертву эгоизму текущего момента. В угоду избирателям посягали на армию, в угоду им посягнули бы и на отечество. Нельзя сказать, чтобы это объяснялось непониманием: они отлично понимали, что нужно делать, но не делали, потому что это потребовало бы слишком больших усилий. А им хотелось устроить свою жизнь и жизнь нации с наименьшей затратой сил. Сверху донизу царил один и тот же принцип максимального наслаждения при минимальных усилиях. Этот беспринципный принцип был единственной путеводной нитью в политической неразберихе, где вожди подавали пример анархии, где непоследовательная политика гналась за десятью зайцами разом и упускала их всех одного за другим, а воинственная дипломатия уживалась с пацифистским военным министерством, где военные министры уничтожали армию в целях ее оздоровления, а морские — призывали к стачке рабочих арсенала, где военные инструкторы проповедовали отвращение к войне, где все — и офицеры, и судьи, и революционеры, и патриоты — были дилетантами. Словом, всеобщая политическая деморализация. Каждый ждал от государства должностей, пенсий, орденов, и государство действительно щедро осыпало ими своих опекаемых: знаки отличия и должности раздавались сыновьям, племянникам, внучатым племянникам, лакеям власть имущих; депутаты голосовали за повышение собственных окладов; бесстыдно сорили деньгами, должностями, званиями, расточая достояние государства. Пример, подаваемый в верхах, вызывал, как зловещее эхо, недобросовестность в низах: школьные учителя учили бунту против отечества, почтовые чиновники сжигали письма и телеграммы, заводские рабочие бросали песок и наждак в колеса машин, рабочие арсеналов разрушали арсеналы, поджигали корабли; шло чудовищное уничтожение трудящимися плодов собственного труда, шло уничтожение не богачей, а самого богатства.

И в довершение всего избранные умы занимались обоснованием по существу и по форме этого самоубийства, совершаемого народом во имя своих священных прав на счастье. Извращенный гуманизм подрывал различие между добром и злом, умилялся перед «безответственной и священной» личностью преступников, капитулировал перед преступлением и отдавал в его власть общество.

Кристоф думал:

«Франция опьянена свободой. Побушевав, она свалится мертвецки пьяная. А очнется уже в полицейском участке».

В этой демагогии больше всего Кристофа возмущало то, что самые жестокие политические насилия спокойно совершались людьми, заведомо бесхребетными. Несоответствие между этими неустойчивыми людьми и жестокими поступками, которые они совершали сами или одобряли, было вопиющим. Казалось, в них уживается два противоречивых начала: непостоянство характера существ без веры и глухая ко всем доводам доктринерская мысль, которая губит жизнь. Кристоф недоумевал: почему мирные буржуа, католики, офицеры, которыми помыкали, не вышвырнут вон всю эту компанию? Как обычно, мысли Кристофа нетрудно было угадать, и Руссен однажды сказал ему со смехом:

— Конечно, мы бы с вами так и сделали, не правда ли? С такими стоит ли церемониться? Эти молодцы не способны ни на какой решительный шаг; они годны лишь на то, чтобы препираться. Юродствующая аристократия, поглупевшая в своих клубах, продавшаяся американцам и евреям, желая доказать свою причастность к новым веяниям, радуется той оскорбительной роли, какую ей приписывают в романах и модных пьесах, и рукоплещет своим оскорбителям. Брюзжащая буржуазия, которая ничего не читает, ничего не понимает и не желает ничего понимать, которая умеет только высмеивать впустую, озлобленно и бесцельно, знает только одну страсть — спать на своем денежном мешке, — и ненавидит всех и вся, кто ее беспокоит, даже тех, кто работает, — зачем, мол, они копошатся и мешают ей дрыхнуть? Если бы вы получше узнали этих людей, уверяю вас, вы прониклись бы к нам симпатией.