Алексей Николаевич Толстой - Петр Первый

— Государь, всю ночь я гнал из Сычевки, — деревенька моя под Новым Иерусалимом… Страшные вести…

— Из Сычевки? — не понимая, Ромодановский тяжко уставился на Ивана Артемича. — Ты что — пьян, чина не знаешь? — Гнев начал раздувать ему шею, зашевелились висячие усы. Бровкин, не страшась, присунулся к его уху:

— Четырьмя полки стрельцы на Москву идут. От Иерусалима днях в двух пути… Идут медленно, с обозами… Уж прости, государь, потревожил тебя ради такой вести…

Прислонив к себе посох, Ромодановский схватил Ивана Артемича за руку, сжал с натугой, багровея, оглянулся на пышно одетых бояр, на их любопытствующие лица… Все глаза опустили перед князем-кесарем. Медленным кивком он подозвал Бориса Алексеевича Голицына:

— Ко мне — после обедни… Поторопи-ка архимандрита со службой… Автоному скажи да Виниусу, чтоб ко мне, не мешкая…

И снова, чувствуя шепот боярский за спиной, обернулся в полтела, муть отошла от глаз… Люди со страха забыли и креститься… Слышно было, как позвякивало кадило, да голубь забил крыльями под сводом в пыльном окошечке.

Четыре полка — Гундертмарка, Чубарова, Колзакова и Чермного — стояли на сырой низине под стенами Воскресенского монастыря, называемого Новым Иерусалимом. В зеленом закате за ступенчатой вавилонской колокольней мигала звезда. Монастырь был темен, ворота затворены. Темно было и в низине, затоптаны костры, скрипели телеги, слышались суровые голоса, — в ночь стрельцы с обозами хотели переправиться через неширокую речку Истру на московскую дорогу.

Задержались они под монастырем и в деревне Сычевке из-за корма. Разведчики, вернувшиеся из-под Москвы, говорили, что там — смятение великое, бояре и большое купечество бегут в деревни и вотчины. В слободах стрельцов ждут, и только бы им подойти, — побьют стражу у ворот и впустят полки в город. Генералиссимус Шеин собрал тысячи три потешных, бутырцев, лефортовцев и будет биться, но — думать надо — весь народ подсобит стрельцам, а стрельчихи уж и сейчас пики и топоры точат, как полоумные бегают по слободе, ждут — мужей, сыновей, братьев…

Весь день в полках спорили, — одни хотели прямо ломиться в Москву, другие говорили, что надобно Москву обойти и сесть в Серпухове или в Туле и оттуда слать гонцов на Дон и в украинные города, — звать казаков и стрельцов на помощь.

— Зачем — в Серпухов… Домой, в слободы…

— Не хотим в осаду садиться… Что нам Шеин… Всю Москву подымем…

— Один раз не подняли… Дело опасное…

— У них с войском — Гордон да полковник Краге… Эти не пошутят…

— А мы устали… И зелья мало… Лучше в осаду сесть…

На телегу влез Овсей Ржов. Был он выбран пятисотенным. Еще в Торопце, откуда начался бунт, выкинули всех офицеров и полковников, Тихон Гундертмарк только и спасся, что на лошади. Колзаков с разбитой головой едва ушел за реку по мостовинам. Тогда же созвали круг и выбрали стрелецких голов… Овсей, надсаживая голос, закричал:

— У кого рубашка на теле? У меня — сгнила, с прошлого года бороду не чесал, в бане не был… У кого рубашка, — садись в осаду… А у нас одна дума — домой…

— Домой, домой! — закричали стрельцы, влезая на воза. — Забыли, что Софья нам отписала? Как можно скорее идти выручать. А не поторопимся — наше дело погибло… Франчишку Лефорта по гроб себе накачаем на шею… Лучше нам сейчас биться, да успеть Софью посадить царицей… Будет нам и жалованье, и корм, и вольности. Столб опять на Красной площади поставим. Бояр с колокольни покидаем, — дома их разделим, продуваним, царица все нам отдаст… А Немецкая слобода, — люди забудут, где и стояла…

На телегу к Овсею вскочили стрельцы-заводчики — Тума, Проскуряков, Зорин, Ерш… Застучали саблями о ножны…

— Ребята, начинай переправу…

— Кто к Москве не пойдет, — сажать тех на копья…

Многие побежали к телегам, дико закричали на лошадей. Обоз и толпы стрельцов двинулись к дымящейся реке… Но на том берегу в неясных кустах замахали чем-то — будто значком, и надрывной голос протянул:

— Стой, стой…

Вглядываясь, различили над водой человека в латах, в шлеме с перьями. Узнали Гордона. Стало тихо…

— Стрельцы! — услышали его голос. — Со мной четыре тысячи войск, верных своему государю… Мы заняли прекрасную позицию для боя… Но мне очень не хочется проливать братскую кровь. Скажите мне, о чем вы думаете и куда вы идете?

— В Москву… Домой… Оголодали… Ободрались…

— Зачем вы нас в сырые леса загнали?..

— Мало нас побито под Азовом… Мало мы мертвечины ели, когда из Азова шли…

— Изломались на крепостных работах…

— Пустите нас в Москву… Дня три поживем дома, потом покоримся…

Когда откричались, Гордон приставил ладони ко рту:

— Очень карашо… Но только дураки переправляются ночью через реку. Дураки!.. Истра глубокая река, потопите обозы… Лучше подождите на том берегу, а мы — на этом, а завтра поговорим…

Он влез на рослого коня и ускакал в ночной сумрак. Стрельцы помялись, пошумели и стали разводить костры, варить кашу…

Когда из безоблачной зари поднялось солнце, увидели за Истрой на холме ровные ряды Преображенского полка и выше их — двенадцать медных пушек на зеленых лафетах. Дымили фитили. На левом крыле стояли пять сотен драгун со значками. На правом, загораживая Московскую дорогу, за рогатками и дефилеями, — остальные войска…

Стрельцы подняли крик, торопливо впрягали лошадей, ставили телеги четырехугольником — по-казачьи… С холма шагом спустился Гордон с шестью драгунами, подъехал к реке, вороной конь его понюхал воду и скачками через брод вынес на эту сторону. Стрельцы окружили генерала…

— Слюшайте… (Он поднял руку в железной перчатке…) Вы добрые и разумные люди… Зачем нам биться? Выдайте нам заводчиков, всех воров, кто бегал в Москву.

Овсей рванулся к его коню, — борода клочьями, красные глаза:

— У нас нет воров… Это вы русских людей ворами крестите, сволочи! У нас у всех крест на шее… Франчишке Лефорту, что ли, этот крест не ндравится?

Надвинулись, загудели. Гордон полуприкрыл глаза, сидел на коне не шевелясь:

— В Москву вас не пустим… Послюшайте старого воина, бросьте бунтовать, будет плохо…

Стрельцы разгорались, кричали уже по-матерному. Рослый, темноволосый, соколиноглазый Тума, взлезши на пушку, размахивал бумагой.

— Все наши обиды записаны… Пустите нас за реку, — хоть троих, мы прочтем челобитную в большом полку…

— Пусть сейчас читает… Гордон, слушай…

Запинаясь, рубя воздух стиснутым кулаком, Тума читал:

— «…будучи под Азовом, еретик Франчишко Лефорт, чтоб русскому благочестию препятствие великое учинить, подвел он, Франчишко, лучших московских стрельцов под стену безвременно и, ставя в самых нужных к крови местах, побил множество… Да его же умышлением делан подкоп, и тем подкопом побил он стрельцов с триста, и более!..»