Владимир Тендряков - Повести

– К-как?!

– Очень извиняюсь, но это так.

– Думайте, что говорите, Ольга Олеговна!

– Попробую сейчас доказать. – Ольга Олеговна повернулась к директору: – Иван Игнатьевич, вы не против, если я ради эксперимента устрою вам коротенький экзамен?

Директор устало опустился на стул: он понял, что короткого разговора уже не получится – придется терпеть долгий спор, один из тех, которые вызывают взаимное раздражение, ломают устоявшиеся отношения и почти никогда не дают ощутимых результатов.

– Не припомните ли вы, Иван Игнатьевич, в каком году родился Николай Васильевич Гоголь?

– М-м… Умер в пятьдесят втором, а родился, представьте, не помню.

– А в каком году Лев Толстой закончил свой капитальный роман «Война и мир»?

– Право, не скажу точно. Если прикинуть приблизительно…

– Нет, мне сейчас нужны точные ответы. А может, вы процитируете наизусть знаменитое место из статьи Добролюбова, где говорится, что Катерина – луч света в темном царстве?

– Да боже упаси, – вяло отмахнулся директор.

И Ольга Олеговна с прежней решительностью снова обратилась к Зое Владимировне:

– Мы с Иваном Игнатьевичем забыли дату рождения Гоголя, почему она должна остаться в памяти наших учеников? А ведь из таких сведений на восемьдесят, если не на все девяносто девять, процентов состоят те знания, которые вы, Зоя Владимировна, усиленно вбиваете. Вы и многие из нас… Эти сведения не каждый день нужны в жизни, а порой и совсем не нужны, потому и забываются. Девяносто девять процентов из того, что вы преподаете! Не кажется ли вам, что это гарантия будущего невежества?

У Зои Владимировны на увядшем лице проступили мученические морщинки.

– Я напрасно преподаю…– выдавила она с горловой спазмой.

– До недавнего времени и я так думала, – не спуская недобро тлеющих глаз, ответила Ольга Олеговна.

– Странно… Теперь не думаете?

– Теперь пришла к убеждению, что такое преподавание не проходит безнаказанно. И не только невежество его последствия.

Зоя Владимировна, напряженно вытянувшись, встречала прямой взгляд Ольги Олеговны – ждала.

– Преподносим неустойчивое, испаряющееся, причем в самой категорической, почти насильственной форме – знай во что бы то ни стало, отдай все время, все силы, забудь о своих интересах. Забудь то, на что ты больше всего способен. Получается: мы плодим невнимательных к себе людей. Ну, а если человек невнимателен к себе, то вряд ли он будет внимателен к другим. Сведения, которыми мы пичкаем школьника, улетучиваются, а тупая невнимательность остается. Вас это не страшит, Зоя Владимировна? Мне, признаться, не по себе.

У Зои Владимировны побелели тонкие губы.

– И на меня…– тихо, с внутренней дрожью. – Почему-то на одну меня – обличающим перстом, я больше всех виновата! А может, вы… вы все-таки виновнее? Вы же завуч, и много лет. Кому, как не вам, и карты в руки?

– Вы прекрасно знаете, какими картами мне приходится играть. У вас, Зоя Владимировна, козыри в руках покрупнее. Любые мои замечания вы с легкостью отбивали: мол, полностью придерживаюсь утвержденных учебных программ. С одной стороны – устаревшие программы, с другой – косные привычки самих преподавателей, а посередине – школьный завуч. Более беспомощной фигуры в нашей педагогике нет.

– Вы даже против программ! Вы хотите перевернуть обучение в стране? Не много ли вы хотите?

– Я просто хочу, чтоб учителя, с которыми я работаю, открыли глаза на опасность… Грозную опасность, Зоя Владимировна! Я ее и раньше чувствовала, но сейчас она для меня открылась с особенной отчетливостью. Так ли уж редко мы выпускаем людей ничем не интересующихся, ничем не увлеченных? Но должны же они занять чем-то себя, свой досуг. Хорошо, если станут убивать время безобидным забиванием козла, ну а если водкой… Мало ли мы слышим о пьяных подростках! Вспомните нашумевшее два года назад судебное дело. Три подгулявших сопляка семнадцати-восемнадцати лет среди бела дня на автобусной остановке пырнули ножом женщину. Так просто, за косой взгляд, за недовольное слово – трое детей остались без матери.

Директор досадливо крякнул:

– Ну, знаете ли!

– Они же не с нашей улицы, из чужой школы. Вы это хотите сказать, Иван Игнатьевич?

– И на солнце бывают пятна. Не связывайте патологическое уродство с нашим обучением.

– А вы забыли, что в прошлом году уже нашего ученика Сергея Петухова милиция задержала в пьяном виде. Он не убивал, да! По к водке-то потянулся! Почему? Семья испортила? Нет, семья хорошая: мать – врач, отец – инженер, оба уважаемые люди, в рот не берут спиртного. Товари-щи дурные сбили с пути? Но эти товарищи, как оказалось, тоже бывшие ученики, их-то кто испортил? Был пьян, попал в милицию. Можно ли поручиться за пьяного недоросля, что он не совершит преступления?

Иван Игнатьевич ничего не ответил, смотрел в пол, сосредоточенно сопел. Нина Семеновна глядела на Ольгу Олеговну от дверей остановившимися глазами. Физик Павел Павлович хмурился и курил. На искалеченном шрамом лице математика Иннокентия Сергеевича подергивался живчик – верный признак, что взволнован.

Зоя Владимировна в общей тишине медленно-медленно поднялась со стула.

Юлечка Студёнцева выпила за Наткино счастье, и Натка не возразила, не фыркнула в ответ – приняла. А раз так, то стоит ли расстраиваться, что она, Натка, не поддержала его, Генки, тост. Просто, как всегда, показывает норов, дурит. Пусть себе…

И Генка освобожденно оглянулся.

Перед ним стояли товарищи. Все они родились в одни год, в один день пришли в школу, из семнадцати прожитых лет десять знают друг друга – вечность! И Генка вспомнил щуплого мальчишку – большая ученическая фуражка, налезающая на острый нос, короткие штанишки, тонкие ноги с исцарапанными коленями. Это Игорь Проухов, начавший теперь уже обрастать бородой. Помнит, и хорошо, Сократа Онучина: мелкий вьюн, пискляв, шумел, совался постоянно под руку, а в драках кусался. И Юлечку помнит, она, кажется, и не изменилась, даже подросла не очень – была серьезная, такой и осталась. А вот Натку, как ни странно, в те давние времена, в первый год учебы, Генка совсем не помнит. Веру Жерих тоже… Трудно поверить, что Натка долгое время могла не замечаться.

Перед Генкой стояли его товарищи, и только теперь он остро почувствовал, что скоро придется расставаться, иные люди войдут в его жизнь, иной станет сама жизнь. Какой?…

Кто знает эту тайну тайн? Сжимается сердце, но нет, не от страха. Генка привык, что все кругом его самого побаивались и уважали. Тайна тайн – в неизвестном-то и прячутся неведомые удачи. Странно, что Юлька Студёнцева – тоже ведь удачлива! – сегодня какая-то перекручен-ная. В попутчики вдруг навязывалась… Генка был благодарен Юлечке и жалел ее.