Владимир Тендряков - Повести

Пал Палыч прикрыл бумагу крепенькой рукой в золотистой шерстке, от глаз к остаткам волос потянулись улыбчивые морщинки:

– Явился герой. Что, милок, попал в переплетик? А ведь, гляди, даже с виду изменился. Как думаешь, Розалия Амфилохиевна, изменился он?

В тесной конторе, кроме Пал Палыча, постоянно находился еще один человек – женщина с унылым лицом, сильно косящая на один глаз, счетовод и кассир, делопроизводитель и даже уборщица по совместительству. Она была туга на ухо, потому упорно молчалива, но это не мешало Пал Палычу поминутно обращаться к ней за подтверждением: «А так ли я сказал?…» Причем имя ее – Розалия Амфилохиевна – он выговаривал с особым вкусом.

Розалия Амфилохиевна не подняла от своего стола лица, не взглянула на Трофима, ответила невнятно:

– Бу-бу…

– Ты глянь, – попросил Трофим. – Дело-то копеечное. Пал Палыч опытным взглядом окинул мятую бумажку, отложил.

– Ну и славненько.

– Что – славненько?

– То, что наскочили. Передадим, куда следует, штрафанут для порядка. Верно, Розалия Амфилохиевна?

А Трофим почему-то ждал, что Пал Палыч откинет бумагу: «Крохоборничаешь, дружок мой милый», – случалось и такое. Но тот не оттолкнул, и у Трофима появилось чувство острой неловкости: а так ли делаем?

– Грех-то невелик, простить бы можно, – произнес он хмуро.

Пал Палыч кольнул взглядом Трофима:

– Раз невелик, зачем его до меня нес? Взял бы да простил сам…

А Трофим и сам не знал, зачем принес, скорей всего по привычке: написана бумага – нужно донести.

– А коль принес мне в зубах, я покрывать не намерен. Вдруг, скажем, Розалия Амфилохиевна решит на принципах настоять, черкнет на нас заявленьице: так, мол, и так, попустительствуют. Кому первому ударят по шапке? Мне, не тебе!

Розалия Амфилохиевна не расслышала, думала, Пал Палыч обратился к ней с вопросом, ответила:

– Бу-бу…

И Трофима рассердило ерошничество:

– Ты и покрупней грехи покрывал. Припомни-ка: в прошлом году акт тебе принес на целую компанию, сети в нерестовые ямы кидали. Этот акт пропал, словно с кашей его съел. Почему бы это?

– Почему?… Скажу, не утаю. В той компании козырные валеты были, не нам с тобой их бить.

– Это верно, рыбаки – не козырная масть, можно на них отыграться, к отчету пришить.

У Пал Палыча чуть-чуть порозовела лысина, веселые глаза потемнели:

– Знаем, знаем, считаешь всех нас – жулики, ты один ангел чистый. А разберемся, ангел, какова твоя чистота? Попрекаешь меня – через одного прощаю. Но всех-то подряд простить нельзя. А вот я чего не смог бы, того не смог – в уху заглянуть, каюсь. Ты заглянул, акт составил. Рыбачки на осеннем ветру, на холоде жилы вытягивали, а на вот – утрись, братцы, ничего за работу не получите. Штраф!

– Так сделай, чтоб не было штрафу. О чем прошу?

– А вот и другое – ты ставь крест, ты рискуй, а я в сторонке побуду. Тоже хорошо, тоже по-ангельски. Так кто ж, выходит, чище из нас двоих: ты или я? Пусть, так сказать, массы рассудят. Кто из нас чище, Розалия Амфилохиевна?

– Бу-бу…– отозвались массы.

– Хвалишься: через одного прощаешь. Через одного! Скажи лучше: по выбору, с выгодней…

– Эк чем уел. Слышала, Розалия Амфилохиевна?… Да, с выгодней, да, с расчетом. Без расчета одни дети неразумные живут. Лишь бы расчет дела не заедал. Общего дела! А попробуй-ка попрекни, что за делом не слежу… Не выйдет! И волкодавов приручил потому, что для дела полезны. Для этого тоже сноровка нужна. – Пал Палыч встал, добавил с холодком: – Только смотри, портишься что-то, волкодав, не стареешь ли? Коль зубы выпадут – мне не нужен.

Розалия Амфилохиевна, навесив нос над счетами, щелкала костяшками, шуршала бумагами, один ее глаз глядел в бумаги, другой – мимо стола на сапоги Трофима.

Трофим вышел раздавленный, волоча отяжелевшие ноги.

Похватали душу, ощупали, как старый пиджак на базаре, показали – тут дыра, тут прореха, ты дорожишь, а вещь-то ничего не стоит – хочешь носи, хочешь выброси.

Темные бревенчатые дома, осевшие в землю жмурились из-под крыш мокроотсвечивающими оконцами, и вид у них под промозглым дождем был довольный.

Прежде Трофим в окружении этих домов жил, не размышляя и не мучаясь. За бревенчатыми стенами – будь начеку – коротают век те, кого ты должен подозревать. Подозревай – нужно для дела! А у Пал Палыча за его спиной свой расчетец: простак волк ловит хвостом в проруби рыбку лисичке.

Домой рвался из лесу, а теперь хоть обратно в лес беги.

И вспомнилось: не далее как позавчера они втроем – Анисим, его жена, он, Трофим, еще небритый, сохранивший вынесенную из леса одичалость, с дрожащими от слабости коленками, – вышли на берег Пушозера. На взлобке, где посуше, под узловатой сосенкой Анисим, ткнул раз десять заступом, вырыл могилку. Жена Анисима, прежде чем положить трупик девочки в землю, сурово спросила Трофима:

– Как назовешь-то?

– Чего? – не понял Трофим.

– Как назовешь-то, спрашиваю? Человек все-таки, не кошку хороним, негоже, чтоб без имени в могилу.

И оттого, что у девочки не было имени, и оттого, что назвать ее должен был он, как родня, как самый близкий ей, перехватило горло: вот-вот на людях заплачешь, как баба. Трофим сморщился и махнул рукой:

– Как хошь назови… Ну, Анной, что ли…

Когда уходили, Трофим оглянулся, и его, только что умиравшего в осеннем лесу, чего только не наглядевшегося там, место могилки поразило своим невеселым видом: тускло-темное, тяжелое, как чугун на изломе, озеро, плоский в сырой сопревшей травке пригорочек, старушечьи-мослаковатая сосенка и еле-еле приметный издали торфянисто-траурный холмик.

Уходит от него…

И уже нельзя одуматься, вернуться обратно, как возвращался к избушке или там, в лесу, к овражку…

Неужели виновница не поплатится за этот холмик?

Налитое чугунной тяжестью озеро, скрюченная сосенка – божья старушка, торфянистый холмик… Никто не ответит?…

Неожиданно Трофим остановился посреди улицы. Ударила мысль простая, ясная средь других путаных, угарных, она открылась, как свежее яичко в ворохе мусора.

Найти нужно…

Найти самому, нечего рассчитывать, что другие найдут.

Самому сделать доброе дело: раз девка на такое смогла пойти, то она при случае отца родного отравит, мужа изведет, брата прикончит – не должна безнаказанно жить!

Найти, вытащить на белый свет!

И чувствовал, как силы вливаются в тело.

Жизнь снова обретала смысл.

Торфянистый холмик под сосной, прольются на тебя еще вражьи слезы!

Он не знал, что сделает с девкой. Просто ли передаст в суд, под закон, или выведет на люди, порадуется, как будут плевать ей в лицо, или не удержится, задушит своими руками – за вздутое, обваренное, несчастное тельце, за черный холмик на берегу озера, за свою растравленную душу!