Владимир Тендряков - Повести

– Дел у жены помимо мужа не бывает.

– Так ты муж ей?

– Нет, приблудный… Иль паспорт показать?

– Тогда и ты выйди, втроем потолкуем.

В избе настала тишина. Голубели глаза детишек, хозяин буравил Трофима острым взглядом. Любка с остановившимся, недоуменным и сердитым лицом стояла рядом, затаив дыхание. А парень начал медленно-медленно подыматься и все рос, рос вверх, пока не расправился – детина под потолок, заслонивший свет в низком окошке.

И в этой тишине раздался плач – знакомый Трофиму плач младенца, разворошивший воспоминания и вызвавший испарину на лбу.

– Что это? Ребенок? – растерянно спросил он.

Любка повела плечом. Видно было, что плач звал ее. Ей трудно стоять на месте. И это невольное подергивание плечом убедило Трофима больше, чем любые слова. Она мать, и любящая – значит, наговорили на нее.

– Ваш? – снова обратился Трофим к Любке и парню.

– Нет, подкинутый…– сердито отозвался парень. – Что за спрос?

– Ну, тогда извините. Ошибка вышла…

– Нет, дядя, не отпляшешься, – с угрозой заявил парень. – Выкладывай камушек из-за пазушки, коль принес.

– Ошибся же. Наболтали мне… Э-э, да что муть подымать. Будьте счастливы.

Он повернулся и вышел, оставив за собой недоуменное молчание, нарушаемое криком ребенка.

На дороге у старухи, несущей в подоле мирно смежившего глаза крохотного поросенка, спросил:

– Зять, что ли, к Тихону приехал?

– Зять. Год как старшенькую-то выдал, а зятя видит впервой.

– Что, уезжала дочь-то?

– Она, милый, то туда, то сюда. На стороне вишь, тоже не баско. Муженек-то в обчежитье, а тут дите. Вот и прикатили к тестю. Пожить собираются…

Трофим шел к своей лодке, вспоминая белые головы детишек, обсевших стол, патлатого зятя, рослого и плечистого, его румяную тещу у печи, цветущую Любку, и завидовал Тихону Славину – вот она, семья-то, и в старости возле такой теплый уголок найдется.

Черным вороном влетел к ним, сбил застолье. Влетел да обратно вылетел…

А люди… Эх, люди! Любого в грязь втопчут. И не от злобы, не от черной зависти, а так – по случаю, подвернулось на язык. А если б у этих ребенка-то не было, он, Трофим, ославил бы Любку. Там, глядишь, муж поверит – свары, раздоры, поношения, жизнь закрошится, как сухой навоз. И все оттого, что кто-то от безделья сболтнул. Эх, люди!…

Трофим не досадовал, что зря добирался в дальнее Клятище, он был даже рад, что вышла ошибка: беда не вошла вместе с ним в этот дом.

На обратном пути он вдруг почувствовал усталость и равнодушие. Рысканья на лодке от деревни к деревне показалось ему глупым и ненужным занятием. Захотелось домой и странно – захотелось видеть жену.

Дотянув до Бобылей, он оставил лодку на Василия Никифоровича Привязал Щуку, а сам добрался до города на попутной машине. И все время вспоминал семью за столом, белоголовых детишек, голубеющие на него, широко распахнутые глаза.

Жена, как всегда, заученно спросила:

– Есть хочешь?

Он посмотрел, как она собирает на стол, – натруженные руки, ввалившийся рот в затаенной скорби, – и стало пронзительно жаль ее. Не видывала она с ним радости, нет, не видывала.

– Слышь, Нюра…

И она вздрогнула, руки, расставлявшие чашки, стали двигаться по-деревянному.

– Почему мы с тобой никогда не потолкуем? Живем, как глухие.

– За тридцать-то лет, чай, можно было обо всем наговориться…

Ой, неправда. Сама знает, что врет. За эти тридцать лет они так и не успели поговорить друг с другом, быть может, в первый год до исчезновения отца только и беседовали. Но тогда оба были глупы, оба не знали жизни, о чем они могли тогда говорить?…

– Слышь, тебе, может, что-нибудь нужно? Ты скажи мне. Ты только скажи.

Она смятенно взглянула, на мятых щеках выполз румянец, отвернулась, сжалась вся, руки по-деревянному двигались над столом. Так она сжималась, когда он в сердцах обзывал ее нехорошим словом.

Утром, проснувшись, он услышал разговор за дверями. Жена жаловалась кому-то:

– Пока дома нет, только и живу. Как приедет, хоть с глаз беги… Вчера, подумай-ка, спрашивает: «Что тебе нужно, ты только скажи – в лепешку расшибусь». Пойми, чего там у него на душе.

– А может, он вправду уноровить хочет? – спросил женский голос.

– Жизнь прожил, не ублажал, а тут на старости-то лет… Не-ет, неспроста чтой-то. Боюсь его.

Трофим заворочался на койке, и голоса смолкли. В комнату заглянула жена, спросила, пряча глаза:

– Не спишь?… Тут тебе из суда повестку принесли…

Повестка была не из суда, а от следователя.

Трофиму казалось, что следователь обомрет, когда услышит во всех подробностях о свершившемся злодействе. А тот вежливенько слушал, кивал головой, нет, не осуждающе, а, мол, понял тебя, верно говоришь, валяй дальше. Видать, он знавал дела и поважней, чем смерть какого-то младенца, которому даже и имя-то не пришлось носить.

– Что полагается за такое?…– спросил Трофим, сжимая за столом руки.

Следователь потер лоб, равнодушно ответил:

– Ежели б она его сразу… ну, в беспамятстве, скажем, – условно бы дали, даже простить могли, высказав, разумеется, общественное порицание. А так – преступление с умыслом, с подготовкой при здравом рассудке. Тут строже…– устало зевнул с растяжечкой. – Конечно, если найдем.

– Как так – если найдете?

– По опыту знаю: раз такое примитивное преступление сразу не раскрылось, потом хоть лоб расшиби…

И Трофим ушел в расстройстве: увильнет блудница от наказания и уж, видать, сердцем особо болеть не будет – жди от кошки слез по мышке.

И чувствовал: сам выдохся, вот что обидно. Уж нет желания, какое было, – землю насквозь пройти, деревни вверх дном переворошить. Торфянистый холмик под сосной так и останется на всю жизнь укором Трофиму – не отплатил сполна.

Едва Трофим шагнул за порог, как жена накинула платок на плечи:

– Мария Савельевна зайти просила.

Понял: боится, что снова набиваться на разговор по душам будет. Задержать бы, сказать: «Ой, худо мне! Не бегай, нужна». Так сказать, чтобы поверила, пожалела, глаза на него раскрыла – не волк, только приласкай – навек верная собака.

Но жена вышла бочком, тихонько прикрыла дверь.

Он разделся, сел за стол – как гость в чужом доме. Взглянул на ходики – до ужина еще час, а там сразу спать, по теперешнему положению – самое веселое для него время, вроде и жив и не замечаешь, как живешь. Потом утро… Все начнется сначала – от завтрака до обеда, от обеда до ужина, дотянуть бы до сна…

В дверь кто-то робко поскребся.

– Кто там? Входи!

Плечом вперед, лицо опущено, платок низко надвинут, сперва подумал – старуха, ан нет, молода. Остановилась у порога, уставилась в заляпанные грязью сапоги – молчит.

– Что скажешь?