Уильям Хоуэллс - Возвышение Сайласа Лэфема

— Что я могла сказать? Мне ничего не оставалось, как попытаться взять обратно то, что я против нее наговорила.

— Да, не так-то это было просто сделать. Положение в самом деле неловкое. Будь это та, хорошенькая, ее красота могла бы быть нашим оправданием. Но дурнушка — как думаешь, что привлекло его в ней?

Миссис Кори вздохнула в ответ на бесполезный вопрос.

— Может быть, я к ней несправедлива. Я видела ее всего несколько минут. Может быть, мое впечатление неверно. Думаю, что она неглупа, а это великая вещь. Она быстро поймет, что мы не относимся к ней враждебно — ни словом, ни делом, — а тем более, когда она станет женой Тома. — Она мужественно произнесла эти неприятные для себя слова и продолжала: — Хорошенькая, быть может, не поняла бы этого. Она могла бы вообразить, будто мы смотрим на нее сверху вниз; такие вялые натуры бывают чудовищно упрямы. А с этой, я уверена, мы сумеем поладить. — Она кончила тем, что отныне их долг — помочь Тому найти выход из того ужасного положения, в какое он попал.

— О! Даже из-под лэфемовской тучи светит луч надежды, — сказал Кори. — В общем, Анна, все получилось к лучшему; хотя любопытно, что ты выступаешь на стороне Лэфемов. Признайся, что ты втайне давно избрала именно эту девушку и, сочувствуя отвергнутой, одобряешь упорство, с каким избранница держится за свои права на Тома! — Затем он добавил уже серьезно: — И правильно, по-моему, делает; я ее за это уважаю.

— Да, — вздохнула миссис Кори. — Это естественно и справедливо. — Но добавила: — Полагаю, они рады заполучить его на любых условиях.

— Так меня учили думать, — сказал ее муж. — Когда же мы увидим будущую невестку? Мне не терпится, чтобы хоть это было позади.

Миссис Кори ответила не сразу.

— Том считает, что с визитом надо подождать.

— А она рассказала ему, как ужасно ты вела себя в тот первый визит?

— Ну что ты, Бромфилд! Не до такой же степени она вульгарна!

— А до какой?

Лэфем пробыл в отъезде две недели. Он вернулся мрачный и весь день после приезда просидел в своем кабинете. Он вошел туда утром и, проходя через общую комнату, не сказал клеркам ни слова; и в первую половину дня не показывался, только иногда свирепо звонил в колокольчик и посылал к Уокеру то за бухгалтерской книгой, то за подшивкой писем. Рассыльный доверительно сообщил Уокеру, что у старика весь стол завален бумагами; а за завтраком, за маленьким угловым столиком, где они устроились, не найдя места у стойки, бухгалтер сказал Кори:

— Ну, сэр, температура, кажется, понижается.

Кори ответил, не поняв шутки:

— Я еще не читал прогноз погоды.

— Да, сэр, — продолжал Уокер, — понижается. Дожди по всему побережью и повышенное давление в районе кабинета. Штормовые сигналы у дверей старика.

Тут Кори понял, что он выражается фигурально и прогноз погоды целиком и полностью относится к Лэфему.

— Вы о чем? — спросил он без особого интереса к аллегориям, поглощенный собственной трагикомедией.

— Только вот о чем: старик, кажется, убирает паруса. И, кажется, не по своей воле. Я уже рассказывал вам, когда мы о нем первый раз говорили, что никто не знает о делах старика и четверти того, что знает он сам; я не выдам никакой тайны, если скажу, что бывший компаньон немало ему задолжал. И даже очень много. А теперь утопающий вцепился в старика и тянет его вниз. А со сбытом краски сейчас затишье, мертвый сезон. И опять же, человек с капиталом в миллион долларов не может без ущерба строить дом за сто тысяч, разве когда с краской настоящий бум. А бума-то и нет. Я не утверждаю, что старик уже не стоит на якоре, думаю, еще стоит; но если он завещает мне свои деньги, лучше бы завещал шесть недель назад. Да, сэр, температура понижается; правда, в делах старика ничего нельзя знать наверное, и это только мои догадки. — Уокер принялся за котлету в сухарном соусе с той же нервной поспешностью, с какой говорил. Кори вначале слушал лишь с обостренным любопытством и сочувствием, но в какой-то момент перед ним вдруг блеснул луч надежды. Он увидел его в возможном разорении Лэфема: выход из лабиринта, казавшийся недавно немыслимым, обозначился ясно: беда позволит ему доказать свое бескорыстие и постоянство. Он подумал о сумме, которой располагал и которую может предложить взаймы или при надобности в дар; с этими смутными надеждами в сердце он слушал, ничего не выражая на лице.

Уокер не успокоился, пока не изложил всю ситуацию, насколько она была ему известна.

— Смотрите, сколько у нас скопилось товару. А сейчас ожидается большое падение спроса. Фабрики повсюду закрываются или работают по полдня, а в Лэфеме работа идет как всегда, полным ходом. Это все его гордость. Гордость хорошего сорта, конечно, но он любит хвастать, что огонь в его печах еще ни разу не гасили; что в Лэфеме никогда еще не снижали плату рабочему, какие бы времена не наступали. Конечно, — добавил Уокер, — я не стал бы говорить это каждому, даже никому бы не сказал, кроме вас, мистер Кори.

— Я понимаю, — согласился Кори.

— Что-то у вас сегодня плохой аппетит, — сказал Уокер, глядя на тарелку Кори.

— У меня с утра болит голова.

— Если вы вроде меня, сэр, то она у вас и за весь день не пройдет. Ничего нет хуже головной боли, разве что зубная, или боль в ухе, или еще где. По части болезней я мастак. Вы заметили, какой старик сегодня желтый? Не нравится мне, когда человек такой комплекции — и вдруг желтый, совсем не нравится.

К концу дня появилась серая физиономия Роджерса, знакомая теперь всем служащим Лэфема.

— Что, полковник Лэфем еще не вернулся? — спросил он своим деревянным голосом у рассыльного.

— Да, он у себя, — сказал мальчик; а когда Роджерс направился к кабинету, встал и прибавил: — Сегодня к нему нельзя. Он велел никого не пускать.

— Вот как? — сказал Роджерс. — Меня он, полагаю, примет, — и двинулся вперед.

— Я сперва спрошу, — сказал мальчик; опередив Роджерса, он заглянул в дверь кабинета. — Пожалуйста, посидите, он вас скоро примет, — и Роджерс, несколько удивленный, повиновался. Сухие тускло-каштановые баки и усы, окаймлявшие губы, делали его похожим на пастора, и это сходство почему-то еще усиливала его пергаментная кожа; лысина, доходившая почти до макушки, была словно театральный грим. Лицо его обычно выражало учтивую и благостную осторожность. Вот, сказали бы вы себе, человек правильных и разумных взглядов, ясной цели и гражданских добродетелей, избегающий долгов и всяческого риска.

— Что вам надо? — спросил Лэфем, повернувшись на своем вращающемся кресле, когда Роджерс вошел в комнату; не вставая, он ногой захлопнул дверь.

Роджерс взял стул, который ему не предлагали, и сел, держа шляпу на коленях и повернув ее тульей к Лэфему.