Уильям Хоуэллс - Гость из Альтрурии

Я хотел было объяснить ему, что, хотя сельская учительница, прислуживающая летом в курортной гостинице, и заслуживает в своем кругу всяческого уважения, она не внушает благоговения — чувства, которое вызывают у нас некоторые другие женщины. Но мне показалось это затруднительным, особенно после всего, что я наговорил о почете, которым пользуется у нас труд, и, пока я раздумывал, как бы получше вывернуться, мой гость продолжал:

— Мне очень понравилась Англия, и англичане мне понравились, но я никак не мог найти ничего хорошего в основах их цивилизации или в аристократическом устройстве их общества. Оно показалось мне несправедливым, ведь мы находим, что в конечном счете неравенство и несправедливость — одно и то же.

Тут наконец нашелся и я:

— Безусловно. Есть что-то отталкивающее, что-то возмутительное в неприкрытой и грубой жестокости, с какой англичане настаивают, будто люди по существу неравны. Утверждение, что люди по существу равны, было отправной точкой, когда мы решили отделиться от них.

— Знаю, — сказал альтрурец. — Как великолепно это выражено в вашей славной Декларации.

— Так, значит, вы читали нашу Декларацию независимости?

— Ее читали все альтрурцы без исключения.

— Так вот, — продолжал я не моргнув, рассчитывая, что сумею, не обидев его, дать понять, что он только что допустил по отношению к официантке маленькую бестактность. — Само собой разумеется, что мы ее не воспринимаем буквально.

— Не понимаю вас, — сказал он.

— Ну, вы же знаете, что, восстав против англичан, мы скорее порывали с их политическими традициями, чем с общественными.

— То есть как это? — удивился он. — Разве вы не покончили с монархией и аристократией, с чинами и классами?

— Да, со всем этим мы покончили.

— Но я обнаружил, что они прочно входят в общественную, равно как и в политическую, структуру Англии. Здесь у вас нет ни королей, ни аристократов. А как насчет классов и чинов?

— Видите ли, разумеется, у нас все это имеет несколько иной оттенок. Существующие в Америке классы и чины создались, так сказать, добровольно.

— А, понимаю. Надо полагать, время от времени кто-то начинает ощущать потребность в служении людям, и ему приходится испрашивать у федеральных властей разрешение полностью посвятить себя нуждам штата и выполнять в нем самые что ни на есть неприятные обязанности. Такие люди, вероятно, пользуются особым уважением. Правильно я себе это представляю?

— Пожалуй, что нет. Не могу сказать, чтобы это было так. И вообще, мне кажется, вам лучше положиться на собственные наблюдения.

— Но я уверен, — сказал альтрурец с простодушием столь прелестным, что я далеко не сразу поверил в его искренность, — что с вашей помощью сумею разобраться во всем куда лучше. Вы говорите, что ваши общественные разграничения добровольны. Но означает ли это, что те, кто находится в услужении, идут на это против своего желания?

— Говоря откровенно, я не думаю, что они пошли бы в прислуги, будь у них иной выход, — ответил я.

— Надеюсь, вы не хотите сказать, — воскликнул альтрурец, с ужасом глядя на меня, — что они рабы?

— Нет, что вы! — ответил я. — Гражданская война положила этому конец. Мы все теперь свободны — и белые и черные.

— Но если им не хочется быть прислугой, и это занятие не пользуется особенным почетом…

— Я вижу, что вас ввело в заблуждение слово «добровольно», — перебил я. — Собственно, оно не совсем точно передает мою мысль. Разделение нашего общества скорее всего результат естественного отбора. Лучше ознакомившись с тем, как функционируют наши институты, вы поймете, что это вовсе не произвольное разграничение. Общественное положение каждого определяется тем, насколько данная работа подходит человеку и насколько данный человек соответствует своей работе.

— Но это же прекрасно! — воскликнул альтрурец, так и просияв. — Значит, просвещенная молодежь, которая преподает в школах зимой и прислуживает в ресторанах летом, просто выжидает, пока в процессе естественного отбора не определится, станут они учителями или прислугой.

— Да, это можно сформулировать приблизительно так, — согласился я, хотя и не без колебаний. Мне показалось, что я не вполне откровенен с этим предельно откровенным человеком. И прибавил: — Знаете, мы здесь, в Америке, в какой-то мере фаталисты. Мы ярые сторонники теории, что в конце концов все так или иначе устраивается.

— Ну, это неудивительно, — сказал альтрурец, — если, как вы говорите, процесс естественного отбора действительно срабатывает у вас без осечки. Боюсь, однако, мне все еще непонятно, как у вас тут обстоят дела с домашней прислугой. Насколько я помню, вы говорили, что любой честный труд почетен в Америке. Из этого следует, что пренебрежительное отношение к слугам у вас исключено?

— Ну, это не совсем так. На деле в обществе существует пренебрежительное отношение к слугам, и это одна из причин, почему мне не особенно нравится, когда студенты прислуживают в ресторанах. Это останется для них неприятным воспоминанием в дальнейшей жизни, да и для их детей тоже.

— Выходит, что пренебрежение со стороны общества может распространиться и на детей?

— Пожалуй, что так. Никому не захочется вспоминать, что его отец или мать были в услужении.

Альтрурец с минуту помолчал. Затем произнес:

— Таким образом, получается, что, хотя всякий честный труд у вас почитается, существуют разновидности честного труда не столь почетные, как все прочие.

— Да.

— Почему?

— Да потому что существуют роды занятий более унизительные, чем все прочие.

— Но почему? — повторил он с несколько необоснованной, на мой взгляд, настойчивостью.

— Право, — сказал я, — вам следует самому разобраться во всем этом.

— Едва ли я смогу, — грустно сказал он. — Но скажите, раз в вашем понимании унизительно быть слугой и идут на это люди не по доброй воле, почему же они все-таки это делают?

— Из-за куска хлеба. Им некуда деваться.

— То есть они вынуждены выполнять противную им, унизительную работу, потому что иначе им не прожить?

— Простите, — сказал я, мне решительно не понравились такого рода наскоки, и я решил, что даже гостю, если он не желает униматься, позволительно воздать той же монетой. — А разве у вас в Альтрурии дела обстоят иначе?

— Когда-то так оно и было, — подтвердил он, — но не теперь. Признаюсь, для меня это прямо как сон наяву, — видеть воочию условия жизни, давным-давно сведенные у нас на нет.

В его словах сквозило бессознательное чувство превосходства, задевшее меня за живое и побудившее отбрить его:

— А мы их сводить на нет и не собираемся. Мы считаем, что подобные условия будут существовать всегда, поскольку они зиждятся на свойствах человеческой натуры.