Карел Чапек - Как ставится пьеса

«И сказал бог: да будет свет. И стал свет». Но в Священном писании не сказано, был ли этот свет желтый, красный или синий, там ничего не упомянуто о прожекторах, рефлекторах, рампе, софитах, об «ординарке», «двойке» и «тройке», о «пятидесятисвечовых», «сотенных» и «тысячных», о реостатах, «горизонте», тенях и прочих деталях сценического освещения.

Господь не повелевал: «Включите второй софит на шесть желтых», не изрекал: «В портал дайте синюю… нет, черт дери, не синюю, зачем синюю? Включите в люстре лунный свет да слегка прикройте ее… Плохо, плохо, на горизонте нужен оранжевый отблеск и чтобы портал не отсвечивал»… И так далее. Богу было легче, потому что он сперва создал свет, а потом человека и театр. Генеральная репетиция есть репетиция под девизом: «Да будет свет», – только это дело идет не так гладко, как при сотворении мира.

– Господин режиссер! – восклицает наконец главный герой на сцене. – Уже час дня. Будем репетировать или нет?

– А почему вы не репетируете? – злобно сипит изнемогший от крика режиссер.

– «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

Режиссер вскакивает.

– Плохо, плохо, потушите наполовину третий софит!

– «Что с тобой стряслось?»

– Еще! Уменьшите еще! Ну, что вы там копаетесь?

– Господин режиссер! – кричит осветитель. – Да ведь третий софит совсем не светит.

– Что же там такое светит?

– Это люстра. Вы сами велели ее включить.

– Не ваше дело, что я велел! – рычит режиссер. – Выключите люстру и включите третий софит на шесть.

– «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

– «Что с тобой стряслось?..»

– Плохо, плохо! Дайте в люстре желтый свет и выключите рампу.

Наступает минута странной, отрадной тишины. О, если бы она продлилась подольше!

– Что такое? – гаркает режиссер. – Почему не репетируете?..

На сцену выходит сценариус.

– Клара куда-то вышла, господин режиссер.

– Надо репетировать! – шумит режиссер. – Пусть сейчас же идет на сцену!

– Но…

– Никаких «но»!.. – кричит режиссер и, внезапно обмякнув, как человек, который уже на все махнул рукой, бормочет: – Начинаем!

Наконец-то!

– «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

– «Что с тобой стряслось?»

Из-за кулис на сцену вдруг вылезает драпировщик со стремянкой и ставит ее к окну.

– Вам что здесь нужно? – вскрикивает режиссер нечеловеческим голосом.

– Гардины повесить, – деловито отвечает драпировщик и лезет на стремянку.

– Что повесить? Какие гардины? Марш отсюда! Почему вы их не повесили раньше?

– Потому что раньше мне не прислали материи – отвечает «вспомогательный персонал», стоя на стремянке, но режиссер уже мчится на сцену, чтобы скинуть его со стремянки, задушить, задавить, растоптать…

Автор закрывает глаза, затыкает уши. Наконец-то разразился главный скандал, дикий, трескучий, захлебывающийся скандал генеральной репетиции, скандал, назревавший и бродивший с утра, скандал горячечный, бестолковый, несправедливый, как мир, и необходимый, как гроза в природе, скандал, наполнивший всех присутствующих – и автора, и актеров, и вспомогательный персонал, и бушующего режиссера – темной, отчаянной злобой, изнеможением, тоской, горечью, стремлением бежать из этого проклятого театра… Такова атмосфера генеральной репетиции.

Режиссер возвращается на свое место в зрительном зале, постаревший на десять лет, изнуренный, мрачный, ненавидимый всеми.

– Начинайте, – говорит он с отвращением.

– «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» – сдавленным голосом повторяет герой.

– «Что с тобой стряслось?» – беззвучно осведомляется Клара.

Устало, тяжко, безрадостно тянется генеральная репетиция.

– Плохо! – хрипит режиссер. – Повторить! Вы должны войти быстрее.

Утомление овладело актерами, ноги у них подкашиваются, язык прилипает к гортани, память отказывается служить. Неужели этому конца не будет?

– Плохо! – обрывает режиссер. – Назад! Заслоняете партнера.

Скорей бы конец! Актеры играют, стиснув зубы, читают текст, как пономари, режиссер хочет еще раз повторить, но машет рукой и стирает со лба холодный пот.

Конец.

Актеры молча выходят из театра, чуть не шатаясь, опьяненные свежим воздухом. Автор, опустив глаза, бежит домой, неся на своих плечах всеобщую усталость и уныние. Итак, завтра премьера. Ладно, теперь уже все равно.

И все-таки все вы будете счастливы, когда снова наступит день генеральной репетиции, вы, авторы, и вы, актеры и режиссеры, мастера и парикмахеры, бутафоры и костюмерши! Это долгий и пасмурный день, злой и тяжкий, как жернов; но вы будете счастливы именно потому, что он такой выматывающий…

С предельной ясностью здесь уже было изложено, что получается, когда автор напишет пьесу и отдаст ее театру, как проходит первое чтение этой новинки, а потом репетиции – и генеральная репетиция. В трогательных выражениях было изображено, что чувствует и переживает автор, когда он наконец-то получает возможность наблюдать, как воплощается его пьеса в плоть и кровь театрального спектакля. Мы видели, как автор и его произведение становятся средоточием всего театрального механизма, наблюдали за тем, как скрипуче и суматошно с виду, в несусветной спешке, все в театре ставится на службу вдохновению, ниспосланному автору музами и воплощенному в его пьесе. Заметили мы и то, что автор, как он ни необходим, – ибо кто же еще напишет пьесу? – чувствует себя совершенно лишним и даже заброшенным, ибо среди всего творящегося в театре он – единственный, кто не стал объектом гонки и скандалов; его физическое существо не озаряют ни прожекторами, ни даже небольшим софитом, его не надо закреплять каким-нибудь косячком, покрывать олифой или клеевой краской, драпировать занавесками или прикрывать бутафорским дерном; к его трепещущему телу нет надобности приставлять ступеньки и навешивать двери. В интересах спектакля автор, несомненно, принял бы все эти муки, но так уж повелось, что с ним ничего не происходит, и он лишь ошалело глядит на сумятицу, которая вышла из-за того, что ему вздумалось написать пьесу. Он чувствует себя здесь ужасно лишним и никчемным, он уступает дорогу мебельщикам, которые несут стол, наталкивается на рабочих сцены, которые волокут декорацию, с унылым и виноватым видом бродит по театру, но нигде не может стать полезным и деятельным членом театрального коллектива. Надо бы поговорить с режиссером, но у режиссера нет времени, а актеры в уборных толкуют о рыбной ловле, о несварении желудка, о том, кто и как играл тридцать лет назад в Градце Кралове и какой у кого был тогда псевдоним. И автор геройски присоединяется к этим разговорам, желая показать, будто он вовсе не так уж дрожит и волнуется за свою пьесу.