Юрий Рытхэу - Время таяния снегов

В комнату вошли Ласло и Наташа. Она быстро глянула на Ринтына и отвернулась. Ласло подал ей пальто. Этого Ринтын никогда не делал: он не знал, что это долг вежливости мужчины.

Когда за ними захлопнулась дверь, Ринтын тоже оделся и вышел на улицу.

Он брел под мокрым снегом к Неве мимо ярко освещенных окон. Вокруг шумел праздничный город, а в Улаке в эту пору тихо-тихо, только полощется в небе полярное сияние.

По Восьмой линии катились пустые трамваи.

Ринтын столкнулся лицом к лицу с дворничихой. Он впервые видел ее так близко. Она была совсем молодая, раскрасневшаяся от мокрого снега. В глубине шерстяного платка светились синие глаза. От женщины слегка пахло вином.

– С наступающим,– сказал Ринтын.

– Спасибо,– ответила она.– Может, зайдете, студент?

Ринтын молча последовал за ней. Он спустился на несколько ступенек вниз и вошел в жарко натопленную комнатку. На широкой кровати, тесно прижавшись друг к другу, спали две девочки.

– Мои дочки,– сказала женщина, разматывая платок.

– Я их знаю,– сказал Ринтын. Он посмотрел в окно – мимо прошли заплетающиеся ноги прохожего.

Женщина задернула занавески и сказала:

– Раздевайся. Гостем будешь. Меня зовут Верой.

– Меня – Анатолием.

Вера поставила на стол начатую пол-литровую бутылку, соленые огурцы, вареную картошку и толсто нарезанную колбасу.

– Проводим сначала старый,– сказала она, наливая водку.

Ринтын, зажмурившись, выпил. Огненная жидкость обожгла внутренности. Открыв глаза, он увидел перед собой кусок хлеба с колбасой.

Рано утром первого дня 1949 года Ринтын вышел из дома на углу Восьмой линии Васильевского острова и Среднего проспекта. У него было такое чувство, будто он потерял чтото очень дорогое… На улицах никого не было, некого было стесняться, и Ринтын плакал и думал: как это, оказывается, грустно становиться настоящим мужчиной.

После очередной лекции Василий Львович задержал Ринтына и сказал:

– Не хочешь ли ты быть моим соавтором?

– Как это? – не понял Ринтын.

– Мы с тобой вместе напишем книгу.

– Книгу?

– Книгу для чтения в третьем классе чукотской начальной школы,– пояснил Василий Львович.– Я подберу материал, ты переведешь, и я отредактирую. На обложке рядом будут стоять наши фамилии – Беляев и Ринтын.

Ринтын представил себе даже обложку будущей книги. Автор книги для него всегда был таким далеким, о котором и не задумываешься. Когда человек пьет из чистого горного источника, он не думает о леднике, питающем его. Его не интересует, кто и когда создал этот источник. Он просто существует, и все. И вдруг Ринтын будет автором! Где-то далеко отсюда, в Улаке, дядя Кмоль увидит книгу, увидит напечатанное на обложке имя и скажет: “Это мой племянник. Я всегда знал, что из него получится настоящий человек”.

На северном побережье Чукотки в школе работает соученик по педучилищу Саша Гольцев. Он родом из Ленинграда, жил в блокадном городе, голодал, и от этого остался худым на всю жизнь. Однажды он получит учебники, возьмет книгу для чтения и увидит на обложке имя друга. Он покажет книгу ученикам и скажет: “Автор этого учебника учился вместе со мной, в Улакском педагогическом училище”.

– Ну как, согласен? – прервал мечты Ринтына Василий Львович.

– Я-то согласен, но справлюсь ли? Одно дело – переводить книгу, а тут выступить соавтором. Боязно, и в то же время отказаться не могу.

– Вот и хорошо,– обрадовался Василий Львович,– значит, будем работать.

Через несколько дней Василий Львович принес первую часть материалов, предназначенных для перевода. К ужасу своему, Ринтын обнаружил, что книга начиналась стихотворением Лебедева-Кумача “Широка страна моя родная”. Уж чего-чего, а стихов Ринтыну никогда не доводилось переводить. Он показал их Кайону.

– Что с ними делать?

– Ну и влип же ты,– с сочувствием заметил друг.– Придется изобретать тебе чукотское стихосложение.

Рифмованных стихов на чукотском языке не было. Даже песни пелись немногословные. Мысль следовала за мелодией, варьируясь и повторяясь. Она не представляла собой чеканных строк, как русские стихи. Правда, были пословицы, поговорки и скороговорки, которые подчинялись некоторому порядку, но стихами, разумеется, их нельзя было назвать. Поэзия Ринтыну всегда казалась волшебством, присущим любому другому языку, кроме родного. Ведь расположить самые лучшие слова в наилучшем порядке – с такими способностями надо родиться!

Когда товарищи по комнате узнали, что Ринтын стал соавтором книги для чтения, ему уступили стол у окна, а староста Черуль наказал всем, чтобы было тихо, когда работает Ринтын.

– Творчество! – говорил он и поднимал палец.

Но творческие дела Ринтына не были столь блестящими, чтобы заслужить от Черуля такое уважительное отношение. Помучившись несколько дней над стихотворением, Ринтын отложил его и принялся переводить рассказ Флаэрти о первом полете молодой чайки.

Сколько раз Ринтыну самому приходилось видеть, как пробуют крылья выросшие за лето птицы. Под скалами стоит звон от птичьего крика, на воду снежинками падают пух и перо, смачно шлепается птичий помет. Над головой вдруг пролетает чайка, и ухо отчетливо слышит свист воздуха, рассекаемого острым крылом. Понемногу Ринтын увлекся переводом. Иногда ему казалось, что он сам пишет, сам создает картину птичьего базара, который ему был так знаком и близок.

Однако стоило ему возвратиться к стихотворению Лебедева-Кумача, как настроение портилось. Слова получались длинные, неуклюжие, неблагозвучные. Ринтын менял их, подбирал другие… Отчаяние сменялось надеждами, и все же ничего толком не получалось. Но однажды Ринтын сделал открытие – надо петь! Ведь “Широка страна моя родная – это песня. Он попробовал и от радости подпрыгнул на стуле.

– Нашел! – закричал он и бросился к Кайону.– Я нашел, как переводить песню!

– Ну, ну,– холодно отозвался Кайон и попросил: – Закончишь, споешь мне, послушаю.

К мелодии сами собой приходили нужные слова. Не прошло и двух часов, как на столе лежала аккуратно переписанная песня Лебедева-Кумача “Широка страна моя родная” на чукотском языке. Ринтын подозвал Кайона и вполголоса пропел песню.

– Здорово! – на этот раз всерьез сказал Кайон.– А ну прочитай так, без мелодии.

Ринтын попробовал.

– Это настоящие стихи! – воскликнул Кайон.– Почему-то мне казалось, что стихи можно писать на любом другом языке, кроме нашего.

– И я тоже думал так,– задумчиво сказал Ринтын.– Сначала мне было непривычно, что и чукотский язык имеет грамматику, а вот теперь… Значит, и у нас появятся поэты!

Через несколько дней Ринтын отнес Василию Львовичу готовую часть рукописи вместе со стихотворением Лебедева-Кумача. Беляев прочитал и сказал: