Ганс Эверс - Альрауне. История одного живого существа

Он ее не понял. Он спросил: «А кто же?»

Она пошарила под подушкой. «Вот кто», – воскликнула она.

Подкинула в воздухе человечка и снова поймала его. Потом нежно погладила своими нервными пальцами.

– Он? Почему же? – спросил Франк Браун.

Она ответила: «Разве ты когда-нибудь думал об этом – до того дня, как советник юстиции Гонтрам справлял конфирмацию обеих девушек?»

– Нет, – согласился он, – не думал.

– Твоя мысль зародилась в ту минуту, когда этот предмет упал со стены. Разве не так?

– Да, – подтвердил он, – так.

– Ну вот, – продолжала она, – значит, мысль пришла извне. Когда адвокат Манассе прочел вам лекцию, когда говорил, словно ученая книга, рассказывал, что такое «альрауне» и что оно означает – в твоем мозгу зародилась эта веселая мысль. Зародилась и выросла, стала настойчивой, что ты нашел силы внушить ее своему дяде, побудить привести ее в исполнение – и создать меня. Если все это так, Франк Браун, если я мысль, воплотившаяся в человеческую кровь и плоть, – то ты лишь подсобное орудие, не больше и не меньше, нежели тайный советник и его ассистент, не больше, нежели…

Она умолкла.

Но только на мгновение; потом продолжала: «Нежели проститутка Альма и убийца Неррисен, которых вы свели друг с другом, вы – и смерть».

Она положила человечка на шелковую подушку, посмотрела на него почти нежным взглядом и сказала: «Ты мой отец, ты моя мать. Ты меня создал».

Франк Браун взглянул на нее. «Быть может, она и права, – подумал он. – Мысли кружатся в воздухе, как цветочная пыль, порхают вокруг и падают наконец в мозг человека. Нередко они исчезают и погибают, и лишь немногие находят там плодородную почву. Быть может, она и права. Мой мозг был всегда удобренной почвой для всевозможных странных затей и причуд». Ему показалось вдруг безразличным, он ли кинул в мир семя этой мысли – или же был только плодородной почвой.

Но он молчал и не высказывал своих мыслей. Смотрел на нее: словно ребенок, играющий с куклой.

Она медленно встала, не выпуская человечка из рук.

– Мне хотелось сказать тебе еще кое-что, – тихо произнесла она. – В благодарность за то, что ты дал мне кожаную книгу и не сжег ее.

– Что именно? – спросил он.

Она перебила себя. "Можно тебя поцеловать? – спросила

она. – Можно?…"

– Ты это хотела сказать, Альрауне? – спросил он.

Она ответила: «Нет, не это. Я подумала только: я могла бы тебя и поцеловать. А потом… но я раньше скажу тебе, что хотела: уходи».

Он закусил губу: «Почему?»

– Потому что – да потому, что так будет лучше, – ответила она, – для тебя, а быть может, и для меня. Но дело не в том. Я знаю прекрасно, как обстоит дело: ведь у меня теперь открыты глаза. И я думаю: как шло до сих пор, так и пойдет впредь-с той только разницей, что теперь я не буду слабой: буду видеть-видеть решительно все. Теперь-теперь, наверное, пришла твоя очередь. Поэтому-то и лучше, чтобы ты ушел.

– Ты в себе так уверена? – спросил он.

Она ответила: «Разве у меня нет оснований?»

Он пожал плечами. «Быть может – не знаю. Но скажи; почему тебе хочется меня пощадить?»

– Ты мне симпатичен, – тихо сказала она. – Ты был добр ко мне.

Он засмеялся: «А разве другие не были добры?»

– Нет, нет, – вскричала она, – все были добры. Но я не эта чувствовала. И они – все – они любили меня. А ты пока еще нет.

Она подошла к письменному столу, вынула открытое письмо и подала ему.

– Вот письмо от твоей матери. Оно пришло еще вечером: Алоиз по ошибке принес мне его вместе со всей почтой. Я прочла. Твоя мать больна – она просит тебя вернуться – она тоже просит.

Он взял письмо и устремил взгляд в пространство. Он сознавал, что обе они правы, чувствовал прекрасно, что оставаться нельзя. Но им снова овладело ребяческое упрямство, оно кричало ему: «Нет, нет».

– Ты поедешь? – спросила она.

Он сделал усилие над собою и ответил решительным тоном: «Да, кузина».

Он пристально смотрел-следил за каждым движением ее лица. Ему достаточно было небольшого движения губ, легкого вздоха, чего-нибудь, что выдало бы ее сожаление. Но она оставалась спокойна, серьезна, – ни признака волнения не было на ее застывшей маске.

Это обидело его, оскорбило, показалось своего рода вызовом. Он еще плотнее сжал губы. «Так я не поеду», – подумал он.

Он подошел, протянул ей руку. «Хорошо, – сказала она, – хорошо». – «Я пойду». – «Но я поцелую тебя на прощание, если позволишь». В глазах его блеснул огонек. Против воли он

вдруг сказал: «Не делай этого, Альрауне, не делай». И голос его был похож на ее.

Она подняла голову и быстро спросила: «Почему?»

Он заговорил ее же словами, но у нее было чувство, будто он делает так умышленно. «Ты мне симпатична, – сказал он, – ты была добра ко мне сегодня. Много розовых губ целовал мой рот – и побледнел. Теперь же – теперь же пришла твоя очередь. Поэтому лучше, если ты меня не поцелуешь».

Они стояли друг против друга – глаза их сверкали стальным, волнующим блеском. На губах у него играла невидимая улыбка: острым и несокрушимым было его оружие. Ей предстоял выбор. Ее «нет» было бы его победой и ее поражением – он с легким сердцем ушел бы тогда. Ее «да» – было бы жестокой борьбой. Она поняла это, – поняла так же, как он. Все останется так, как было в первый же вечер. Только: тогда было начало и первый удар – тогда была еще надежда на исход поединка. Теперь же – теперь был уже конец. Но ведь он сам бросил перчатку…

Она подняла ее. «Я не боюсь», – сказала она. Он замолчал, но улыбка заиграла на его губах. Он почувствовал серьезность момента.

– Я хочу поцеловать тебя, – повторила она.

Он сказал: «Берегись. Ведь и я тебя поцелую».

Она выдержала его взгляд. «Да», – сказала она. Потом улыбнулась. «Сядь, ты немного велик для меня».

– Нет, – засмеялся он, – не так.

Он подошел к широкому дивану, лег и опустил голову на подушку. Раскинул руки и закрыл глаза.

– Ну, Альрауне, иди, – крикнул он.

Она подошла ближе и опустилась у изголовья на колени. Колеблясь, смотрела, – но вдруг кинулась к нему, схватила его голову и прижалась своими губами к его губам.

Он не обнял ее, не пошевелил руками. Но пальцы нервно сжались в кулаки. Он почувствовал ее язык, почувствовал легкий укус ее зубов…

– Целуй, – прошептал он, – целуй.

Перед его глазами расстилался красный туман. Он услышал уродливый смех тайного советника, увидел огромные страшные глаза фрау Гонтрам в то время, как та просила маленького Манассе рассказать тайну Альрауне. Услышал смех обеих конфирманток, Ольги и Фриды, и надтреснутый, но все же красивый голос мадам де Вер, певшей «Les papillones», увидел маленького гусарского лейтенанта, внимательно слушавшего адвоката, увидел Карла Монена, стиравшего большой салфеткой пыль с деревянного человечка…