Ромен Гари - Воздушные змеи

Итак, я немного успокоился. Если бы с Лилой что-нибудь случилось, гестаповцы Клери первые были бы в курсе дела, и «Франсис Дюпре» не преминул бы известить ту, которая «всегда была для него как мать», как он мне объяснил. Я видел госпожу Эстергази: она явилась в «Прелестный уголок», высокомерная, вся в сером, и прошла мимо, не взглянув на меня; она даже была без пекинеса. Ей нечего было мне сказать — ничего нового.

Так что с каждым днём я всё больше проникался уверенностью, что Лила в безопасности. Не знаю, была ли это настоящая уверенность, — важно то, что она спасала меня от отчаяния. Теперь мне надо было заняться Хансом, найти ему более надёжное убежище и постараться переправить его в Испанию вместе со следующей группой. Я отправился к Субаберу. Я нашёл Геркулеса в очень плохом настроении.

— Никогда ещё боши не лезли всюду с таким остервенением. Нельзя будет даже пошевелиться, пока они не найдут этого типа. Если так будет продолжаться, дело может кончиться полным провалом. Они уже наткнулись на два склада оружия в Веррьере и взяли одного из братьев Солье и их сестру. Остаётся только одно: найти этого боша и отдать им.

У меня перехватило дыхание.

— Суба, ты не можешь этого сделать.

— Почему это?

— Он тоже подпольщик. Они пытались убить Гитлера… Он очень высоко поднял брови:

— Да, после Сталинграда. И можешь быть уверен, что будут ещё попытки. Генералы поняли, что дело пропащее, и хотят выйти сухими из воды. Я тебе вот что скажу, Флери: счастье, что они потерпели неудачу. Потому что если бы у них получилось, если в следующий раз у них выйдет, то поверь мне, американцы с ними договорятся и снова бросят немецкую армию против русских…

— Не будешь же ты помогать гестапо?

— Послушай, малыш. Мне надо сохранить четыре склада оружия. Печатный станок. Пять радиоприёмников. Ни одного парашюта нельзя будет принять, пока в наших местах днём и ночью шляются боши. Этот парень нам всё испортил. Так что или он, или мы. Я приказал, чтобы его нашли. Тебе бы тоже неплохо взяться за это дело. Никто не знает местность лучше, чем ты.

Я ничего не ответил и ушёл. Я попробовал немного поработать и начал мастерить воздушного змея, но не мог даже придумать его форму. Я сидел неподвижно с голубой бумагой в руке. Суба прав, Пока гестапо не получит Ханса, никакая деятельность подполья невозможна. С другой стороны, ясно было, что я не могу его предать. В одиннадцать утра в дверь постучали, и вошёл Суба вместе с Машо и Родье.

— Они ищут всюду. Нельзя больше пошевелиться. Ты куда его дел, своего дружка? Он ведь проводил здесь каникулы, этот Ханс фон Шведе, и, оказывается, вы были приятелями. Нет, ты будешь говорить!

— Суба, ванна в той комнате. Не знаю, заговорю ли я под пыткой, всегда себя спрашивал.

— Чёрт тебя возьми, ты что, пошлёшь всё к чёрту из-за немецкого офицера?

— Нет. Дайте мне двенадцать часов.

— Но ни часу больше.

Я не стал ждать ночи, я предпочёл пробираться к «Старому источнику» при свете дня, чтобы быть уверенным, что за мной не пойдёт ни один из моих товарищей. Я приготовил для Ханса гражданскую одежду, но теперь это было не нужно. Когда я нашёл его, он сидел на камне, сняв мундир, и читал. Не знаю, где он взял книгу. Потом я вспомнил, что в кармане у него всегда была книжка, и всегда одна и та же: Гейне.

Я сел с ним рядом. Наверно, у меня был ужасный вид, потому что он улыбнулся, перевернул страницу и прочёл:

Потом он, смеясь, добавил:

— Обойдёмся без перевода, но у Вердена есть нечто в этом роде:

Он положил книгу рядом с собой:

— Итак?

Он внимательно меня выслушал и время от времени кивал головой:

— Они правы. Скажи им, что я их очень хорошо понимаю.

Он встал. Я знал, что вижу его в последний раз и что никогда уже не забуду лицо моего «врага», освещённое весенним солнцем. Проклятая память. Стоял один из тех чудесных весенних дней, безмятежных и мягких, когда природа царит над всем окружающим.

— Попроси твоих друзей прийти сюда за мной до наступления ночи, если возможно. Это… из гигиенических соображений. Здесь много насекомых.

Он замолчал и посмотрел на меня с ожиданием; в первый раз я прочёл в его взгляде беспокойство. Он даже не смел спросить.

Не знаю, ему я лгал или себе, когда ответил:

— Сейчас она должна уже быть в Испании. Будь спокоен. Его лицо осветилось.

— Уф, — сказал он. — По крайней мере, одной заботой меньше.

Я ушёл, и мы до конца остались верны нашему детству: мы не пожали друг другу руки.

На следующий день Суба принёс мне томик Гейне и медальон с портретом Лилы. Остальное они передали полиции, объяснив, что младший Маэ наткнулся на тело в овраге у так называемого «Старого источника», собирая ландыши.

Тот же Суба вскоре передал мне известия о дяде. В воскресенье он пришёл ко мне, одетый, как он сам говорил, неосторожно: он мечтал о форме, настоящей французской форме, и чтобы носить её не скрываясь. Он был офицером запаса, о чём всё время нам напоминал, впрочем не уточняя звания, — вероятно надеясь получить в будущем погоны по своему вкусу. В сапогах, берете, бриджах и гимнастёрке хаки, толстый, с хмурым, как обычно, лицом — на нём как бы навсегда застыла ярость, которую он испытал при капитуляции, — Суба тяжело сел на табуретку и без всякой подготовки ворчливо объявил:

— Он в Бухенвальде.

В то время я мало что знал о лагерях смерти. В моём уме слово «депортация» ещё не имело всего своего ужасного значения. Но я думал, что дядя спокойно живёт в Севеннах, и был так потрясён, что, взглянув на меня, Суба встал и сунул мне в руки стакан и бутылку кальвадоса:

— Ну, приди в себя.

— Но что он сделал?

— История с евреями, — хмуро проворчал Суба. — С еврейскими детьми, как я понял. Кажется, в Севеннах есть целый посёлок, который посвятил себя этому. Не помню названия. Гугенотский посёлок. В своё время они сами натерпелись преследований, так что они все за это взялись, и как мне сказали, и сейчас продолжают. Само собой, раз речь идёт о детях, еврейских или нееврейских, Амбруаз Флери сразу влез туда с головой, со своими воздушными змеями, и всё такое.

— Всё такое.

— Да, всё такое.

Он покрутил у виска пальцем:

— Ну, мы все сейчас немного «того». Надо быть безумцем, чтобы рисковать своей жизнью ради других, потому что, когда Франция будет свободна, нас уже может не быть, и мы её не увидим. Только у меня это не в голове… — Он потрогал свой живот. — У меня это в нутре. Так что я не могу иначе. Если бы у меня это было в голове, я бы устроился как Дюпра. В общем, его отправили в концлагерь. Он им попался между Лионом и швейцарской границей.