Родольф Тёпфер - Наследство

– Но дома ли ваша матушка, и есть ли там кто-нибудь еще?

– Матушка должна скоро прийти; благодарю вас, сударь!

– Тогда позвольте мне в этом убедиться, я не уверен, что сейчас у вас кто-нибудь есть, да и у ваших соседей нигде не видно огня. Пожалуйста, пройдите вперед! Будет гораздо более пристойно, если я сдам вас на руки вашей матушке; будет хуже, если она узнает, что вас провожал незнакомый мужчина».

Тут кто-то прошел мимо нас; девушка, смутившись, быстро вошла в дом, я – следом за ней. Боясь напугать ее, я не осмелился в темноте предложить ей руку; но, когда я оступился на повороте лестницы, и она невольным движением протянула мне свою руку, я ощутил сладостный трепет – предвестник настоящей любви, еще не встречавшейся мне среди фальшивых чувств и условностей высшего света.

Поднявшись на четвертый этаж, она отворила дверь. Мне показалось, что на глазах у нее стояли слезы. «Вас что-то огорчает? – спросил я. – Нет, сударь, но… я право не знаю, как попросить вас уйти… Мне кажется, что вам не следует заходить ко мне в такой поздний час…

– Як вам не войду, если это вас так смущает, – сказал я. – Но я подожду здесь до прихода вашей матушки. А вы идите, зажгите свечку, отдохните и обе мне не тревожьтесь. Мне доставит удовольствие стоять на страже у вашего порога, пока меня не сменят».

Она отдала мне плащ и вошла к себе. Через не сколько мгновений зажегся свет, озаривший скромную комнатку – служившую, очевидно, и кухней. – очень чистенькую, содержавшуюся в образцовом порядке, где не сколько изящных предметов обстановки составляли контраст с простой домашней утварью, сверкавшей на полках.

С порога мне не было видно лица моей незнакомки, но по тени на занавеске, скрывавшей альков в глубине комнаты, я мог следить за ее прелестной юной фигурой и благородной грациозной осанкой. По движениям тени я понял, что девушка поправляет волнистые волосы, кольцами падавшие на шею, красоту которой заметил еще при свете пожара. Как ни туманно было это зрелище, оно восхитило меня, и сердце мое все больше подчинялось обаянию живого, непосредственного чувства.

Между тем минуты протекали в полном безмолвии. Только тень позволяла догадываться о том, что было недоступно моему любопытному взору. Девушка сидела, опершись на руку; однако колебание тени, которое я сначала приписал дрожащему пламени свечи, вскоре вызвало у. меня недоумение, а затем и беспокойство. Я со страхом смотрел, как тень то наклонялась, то, казалось, с трудом выпрямлялась; мне даже послышались подавленные вздохи. Не совладав с собой, я ринулся в комнату: бледная, с угасшим взором, изнемогая от усталости, тревоги и нездоровья, девушка была близка к обмороку. В одно мгновение я перенес ее на постель, спрятанную за занавеской. Быстро прикрыв девушку своим плащом, я отыскал среди кухонной утвари уксус и осторожно смочил им ее лоб и виски.

Меня начинало беспокоить не только ее состояние, но и мое собственное положение. Никогда я не встречал более прелестной девушки, но именно ей, которая стала так мне мила, я мог нанести самую жестокую обиду, скомпрометировав ее. Благодаря моим заботам, ей стало чуть легче, и она стыдливом движением своей хорошенькой ручки показала мне, что мое присутствие стесняет ее. Я тотчас же отошел от нее, всеми силами души призывая ее мать поскорее вернуться, – ведь только она могла подать дочери настоящую помощь. Не раз мне мерещились шаги матери у двери, но обманутый в своих ожиданиях, я снова продолжал тревожиться.

После недолгого молчания я тихонько отдернул за навеску и увидел, что девушка спит спокойным сном. Какое-то особенное деликатное чувство, причина которого была мне понятна, побудило ее отодвинуть мой плащ и укрыться одеялом. Я не мог удержаться от желания поглядеть на ее черты: приподняв свечку, я, не отрывая глаз, любовался ее красотой, которую еще больше подчеркивали непринужденная грация позы и трогательная бледность лица. Несколько локонов наполовину закрывали девственный лоб, а нежная шея покоилась на распущенных длинных косах. Нет, никогда, и в более волнующей обстановке, столь редкие чары так не искушали мой взор и не рождали в моем сердце таких безумных восторгов. Но все же я скорее вонзил бы себе кинжал в грудь, чем посмел оскорбить хоть одним поцелуем свежие розы этого невинного лица Я только нагнулся, желая уловить ее легкое дыхание которого было достаточно, чтобы наполнить мое серди/ и мое воображение благоуханием любви.

«Какое безобразие! Что вам здесь надо? Кто вы такой?»

Я оглянулся, краснея и дрожа, как преступник. «Сударыня, – пробормотал я, – я ничего плохого v. сделал. Ваша дочь вам сама все расскажет, когда она проснется и оправиться от своего нездоровья.

– Какого нездоровья? – понизив голос, спросила женщина. – Что вы здесь делаете? Я не ее мать…

– Если вы не ее мать, то какое вы имеете право бранить меня за мои заботы о девушке, которую случай позволил мне охранять?

– Позволил ему охранять? Хороша охрана, нечего сказать!!! Негодяй, вот вы кто! Вот как втираются в порядочное семейство… Уходите сейчас же!

– Сударыня, мне кажется, что вас разгневали гнусные подозрения! Я и сам собирался уйти отсюда, отдав в надежные руки доверенное мне сокровище, но ваш вид и ваши слова вынуждают меня скорее остаться…

– Сударь, это наша соседка, – дрожащим голосом проговорила девушка, – она не знает, как вы были добры ко мне. Прошу вас. оставьте меня с ней и примите мою благодарность…

– Ну что ж, я уйду, если вы этого хотите… Но быть может я смогу быть вам полезным еще чем-нибудь – отыскать вашу матушку и сообщить ей, что с вами случилось?…

– Ее отыщут и без вас, – проворчала соседка, – ступайте своей дорогой!»

Оставив без ответа эти слова, я простился с милой девушкой, сказав, что желаю ей поскорее поправиться, и что я справлюсь о ее здоровье у ее матери. И г. ушел, совершенно забыв о плаще, оставшемся на спинке кровати.

Я был возмущен грубостью соседки, но еще больше раздосадован тем, что меня застали врасплох как раз в то мгновение, когда естественное любопытство привлекло меня к постели больной. И я с таким сожалением покинул это скромное жилище, словно оставил там мое сердце. Однако по мере того, как я удалялся, только что пережитое приключение стало казаться мне каким-то далеким сном; стараясь удержать его в памяти, отгоняя для этого обступившие меня новые впечатления, я бродил по улицам, не думая ни о пожаре ни о своем доме, ни о позднем часе. Только при встрече с редкими прохожими мое сердце начинало биться сильнее: в каждом из них мне чудилась мать моей подопечной, и я уже готов был любить и уважать незнакомую мне женщину, подарившую жизнь моей подруге. Моя подруга! Так я уже называл ее в глубине моего сердца, в этом никому недоступном святилище, где ничто не притесняет нежный язык любви, где только любовь диктует каждое слово, придавая каждому слову свое значение и свою прелесть.