Густав Майринк - Зеленый лик

– Как они прекрасны!… А почему не тикают часы? – Он поднял глаза. – Время остановилось. Ну да. День так и не наступил. А там на столе ножницы и две свечи горят рядом… Зачем же я их зажег?… Наверно, забыл погасить, когда ушел негр… Конечно. А потом не было времени… Потому что вернулась… Ева… Ева??. Но ведь она умерла! Умерла! – Это слово разрывало ему грудь. И его, как полымя, обжигала невыносимая боль.

– Конец! Мне не жить без нее! Я должен уйти вслед за ней… Ева! Ева! Подожди! Я иду за тобой! – Тяжело дыша, он бросился к столу и схватил ножницы. – Нет, сразу вонзить их в сердце… это слишком просто. Я должен слепым уйти из этого проклятого мира! – Он развел лезвия и в отчаянии размахнулся, чтобы удар пришелся по глазам, но тут кто-то с необычайной силой выбил у него из руки ножницы, и они звякнули об пол.

– Вздумал отправиться в царство мертвых, чтобы искать живых? – Перед ним, как тогда в лавке, стоял Хадир Грюн – тот же черный лапсердак и седые пейсы. – Ты думаешь, «там» истинная жизнь? Как бы не так. Там – лишь страна призрачного блаженства для слепых привидений, так же как сей мир – страна преходящей муки для слепых мечтателей!

Тому, кто не научился «быть зрячим» здесь, там не научиться и подавно… Ты вообразил, что, если ее тело бездыханно, – он указал на Еву, – ей уже не воскреснуть? Она-то жива, это ты пока еще мертв. Кто однажды был воистину живым, как она, тот уже никогда не умрет. А мертвец, такой, как ты сейчас, может ожить. – Он подошел к свечам на столе и переставил их, правая оказалась слева, а левая справа, и Фортунат ощутил странную пустоту в груди, как будто из нее вынули сердце. – И так же, как тебе теперь ничто не мешает вложить руку в мои ребра, ты сможешь соединиться с Евой, если только возвысишься до новой, духовной жизни… Люди будут считать Еву мертвой. Но что тебе до этого? От спящих нельзя требовать, чтобы они видели пробужденных.

Ты призывал преходящую любовь, – он указал на то место, где стоял обрубленный крест, коснулся стопой пятна гнили и стер его, – я принес тебе преходящую любовь, ибо оставлен на земле не для того, чтобы брать, а с тем, чтобы давать, – каждому дать то, чего он жаждет. Но человек не знает, чего желает его душа. Если бы люди знали это, они были бы зрячи.

В иллюзионе мира сего ты возмечтал о новых очах, чтобы видеть земные вещи в новом свете, но вспомни о том, что я говорил тебе: сначала надо выплакать старые глаза – лишь тогда ты обретешь новые.

Ты жаждал знания, я дал тебе записки одного из присных моих, который жил в этом доме, когда его тело было еще тленно.

Ева желала непреходящейлюбви, я помог ей обрести ее, помогу и тебе ради Евы. Преходящая любовь призрачна.

Когда я вижу на земле ростки, пробившиеся сквозь прах любви призраков, я осеняю их ветвями рук своих, дабы защитить от смерти, алчущей плодов, ибо я не только фантом с зеленым ликом, я еще и Хадир, Вечно Зеленеющее Древо.

Утром, когда экономка, госпожа Омс, принесла завтрак, она, к своему ужасу, увидела распростертое на постели мертвое тело молодой красавицы, а рядом с кроватью – коленопреклоненного Хаубериссера, который прижимал к своему лицу ладонь покойной.

Она немедленно отправила посыльного к друзьям своего постояльца. Прибывшие вскоре Пфайль и Сефарди, решив, что он без сознания, попытались поднять его и в испуге отпрянули, увидев озаренное улыбкой лицо со сверкающими глазами.

Доктор Сефарди пригласил к себе барона Пфайля и Сваммердама.

Все трое расположились в библиотеке и просидели там более часа.

За окном была уже глубокая ночь, а они никак не могли закончить беседу о мистике, о философии, о каббале, о загадочном коммерсанте Лазаре Айдоттере, который давно уже был отпущен из-под надзора врачей и вновь начал торговлю спиртным, но разговор все время возвращался к Хаубериссеру.

Похороны Евы должны были состояться на следующий день.

– Какой ужас! Бедняга Фортунат! – воскликнул Пфайль и, вскочив с места, заметался по комнате. – Меня бросает то в жар, то в холод, как только представлю себя на его месте. – Барон остановился и вопросительно посмотрел на Сефарди. – А не отправиться ли нам к нему? Может быть, в одиночестве ему еще хуже? А как вы думаете, Сваммердам, что если для него все-таки исключена возможность выбраться из этого до ужаса спокойного забытья? Что если он вдруг придет в себя и, осознав всю боль утраты…

Сваммердам покачал головой.

– О нем не беспокойтесь, господин барон. Отчаяние ему не грозит. В нем, как сказал бы Айдоттер, переставлены свечи.

– В вашей вере есть нечто пугающее, – тихо заметил Сефарди. – Когда я слушаю ваши речи, мне, право, как-то… не по себе… – Он на мгновение умолк, задумавшись о том, не разбередят ли его слова старую рану старика. – Когда убили Клинкербогка, все мы с тревогой думали о вас. Мы думали, это подкосит вас. Ева настойчиво советовала мне навестить вас и успокоить. Откуда вы черпали силу, чтобы с таким мужеством пережить событие, которое, казалось бы, должно было подорвать вашу веру в самом ее основании?…

– Вы помните предсмертные слова Клинкербогка? – прервал его Сваммердам.

– Да, слово в слово. Позднее мне даже стал ясен их смысл. Можно не сомневаться в том, что он безошибочно предвидел свой конец еще до того, как в комнату вошел негр. Это доказывает уже одна лишь его фраза: «Царь Мавританский принесет ему смирну жизни нездешней».

– И как раз то, что его прорицание сбылось, и утишает мою боль, господин доктор. Поначалу я, конечно, был сокрушен, но потом, когда постиг все величие происшедшего, я спросил себя: что считать более ценным – подтверждение истинности слова, изреченного в состоянии духовной самососредоточенности, или возможность на какой-то срок продлить земную жизнь больной, чахоточной девочки и дряхлого старика? Разве было бы лучше, если бы уста духа солгали? С тех пор воспоминания о роковой ночи стали для меня источником истинной, чистейшей радости. Да, смерть отняла их у нас. Но всегда ли смерть трагедия? Поверьте, обоим теперь лучше, чем прежде.

– Стало быть, вы твердо убеждены в продолжении жизни после смерти? – спросил Пфайль. – Впрочем, я и сам сейчас в это верю, – чуть слышно добавил он.

– Разумеется, убежден. Ведь рай – не место, а состояние. Земная жизнь – тоже лишь состояние.

– А сами-то вы мечтаете об этой неземной жизни?

– Н-нет, – не слишком энергично произнес Сваммердам, давая понять, что ему не хотелось бы говорить на эту тему.

Старый лакей в ежевичного цвета ливрее доложил, что хозяина спрашивают по телефону. Сефарди встал и вышел из комнаты.

Сваммердам тут же развил свою мысль. И Пфайль понял, что он не хотел делать этого при докторе.