Лион Фейхтвангер - Вольштейн

Теперь я понял, почему господин Вольштейн так озабочен. Его великолепные полотна рассеяны по всей Франции, отданной во власть врагу, и ключ от этого сокровища хранится у него одного, ключ в виде багажных квитанций. Художник К. находится в Польском легионе, сражается бог весть где, быть может, даже убит. О своей падчерице господин Вольштейн не имел никаких сведений, вероятно, и ее засадили в лагерь. Среди всеобщего крушения и гибели мы, заключенные Ле-Милль, не могли рассчитывать на связь с волей. И поэтому у господина Вольштейна не было никакой надежды получить по квитанциям свой багаж. Кроме того, торопясь осуществить этот маневр, он не успел составить опись картин, хранящихся в каждом из чемоданов. Так что, появись у него возможность взять какой-нибудь чемодан, хотя бы тот, что отправлен в Монпелье, он все равно бы не знал, что в нем находится. Господин Вольштейн сказал мне, и я согласился с ним, что «спасти Матисса или Пикассо важно, но еще важнее спасти три картины Михаила К. Ибо кто такой Пикассо или Матисс, известно всем; а вот кто такой Михаил К., знаем только вы, да я, да он сам».

Ситуация становилась все более напряженной. Париж пал, фашисты продвигались в глубь страны, они стояли уже под Лионом. И нам, заключенным, грозила смертельная опасность. Наконец, в последнюю минуту, французы решили перевезти нас в самую крайнюю юго-западную точку страны и оттуда отправить морем. Но они опоздали. Перемирие было объявлено, и фашисты потребовали выдачи многих из нас. Очень может быть, что господин Вольштейн и я тоже стояли в их списках. Во время всего нашего жуткого переезда господин Вольштейн не расставался со своими квитанциями. Он по-прежнему ничего не знал ни о своей падчерице, ни о судьбе Польского легиона, ни о художнике К.

Дни тянулись за днями. Ночи, как бы коротки они ни были, казались нам бесконечными. Опасность быть выданными фашистам все надвигалась. Наконец американским друзьям удалось самым фантастическим образом вырвать меня из лагеря. Спрятанный друзьями, я скрывался в Марселе, дожидаясь возможности перейти границу.

И вот такая возможность представилась. Друзья мои поработали на славу. В указанную ночь по указанной тропинке я должен был последовать за проводником, хорошо знавшим здешние места, и попытаться перейти границу. Я спросил, можно ли мне захватить с собой еще кого-нибудь. Друзья поколебались и – разрешили.

По моей просьбе они связались с господином Вольштейном и добились для него увольнительной из лагеря на десять часов, якобы для визита к врачу в Марселе. И покуда конвойный караулил у дверей врача, друзья привели господина Вольштейна ко мне.

Я изложил ему суть дела. Господин Вольштейн покачал своей тяжелой, массивной, хитрой, многодумной головой…

– Благодарю вас сердечно, – сказал он, – но я не могу уехать. – Нет, не трудности и опасности, ждавшие нас, испугали этого уже немолодого и неповоротливого человека. – Вы понимаете, багажные квитанции…

Нет, я не понимал, я не мог понять, как такой человек может настолько любить собственность, чтобы рисковать жизнью, лишь бы спасти свое достояние. Я принялся втолковывать господину Вольштейну, что вряд ли ему представится вторая возможность бежать, что, если он останется, его ждет гибель. Он ответил:

– Дело не в Матиссе, и не в Тьеполо, и не в Пикассо. Дело в картинах Михаила К.

– Да ведь вы даже не знаете, жив ли он, – сказал я.

– А если он погиб, – упрямо возразил господин Вольштейн, – значит, тем более важно спасти его произведения. Вашим друзьям, – продолжал он, – удалось получить четыре моих чемодана. Окажись в них хоть одна картина Михаила К., я, может быть, из трусости дал бы себя уговорить. А так я должен остаться.

– Но не можете ли вы передать квитанции моим друзьям? – предложил я. – У них больше возможностей, чем у вас.

– Ваши друзья, – ответил он, – несомненно, сделают все для спасения жизни человека. Но кто захочет понять, что спасти жизнь картины, может быть, еще важнее.

После путешествия, полного самых неожиданных приключений, я приехал в Лиссабон. Здесь мне пришлось на несколько дней задержаться. В последний день я зашел в американское посольство, и там меня ждала весть от господина Вольштейна. Он обиняками давал мне понять, что ему удалось спасти одну из картин Михаила К. Сам господин Вольштейн все еще находился в лагере Ле-Милль.

Я благополучно добрался до Америки и принялся донимать друзей просьбами помочь господину Вольштейну. Обращался я и в Красный Крест, и в самые разные комитеты. До нас доходили слухи то об одном, то о другом заключенном или беженце, которые были выданы фашистам, и количество этих жертв непрерывно росло. Получать достоверные сведения из французских концентрационных лагерей становилось все труднее, и несколько месяцев я ничего не слышал о господине Вольштейне. Я потерял всякую надежду.

В октябре прошлого года, в Сан-Франциско, мистер Дональд В.-Б., большой любитель искусства, показал мне свою коллекцию. Внимание мое привлекла одна картина, простая и сильная. Этот цвет, этот рисунок – я ведь знал их. Но кто же автор картины? Как оказалось, ее написал некий Герберт Фрей.

Я поднял глаза, стараясь припомнить. Герберт Фрей? Уж не тот ли это художник, которого я видел у господина Вольштейна?.. Да, подтвердил мистер Б., Герберта Фрея открыл немец, торговец картинами, некий господин Вольштейн. Господин Вольштейн уже трижды чрезвычайно горячо рекомендовал мистеру Б. молодых художников, и из них действительно вышел толк.

Я рассказал Б. о судьбе господина Вольштейна. Мистер Б. был богат и чрезвычайно влиятелен.

– Да ведь это же просто скандал, – сказал он, – если мы не вытащим господина Вольштейна из проклятого дерьма. Я лично займусь этим делом.

Незадолго до того, как Америка вступила в войну, я получил подробное письмо от господина Вольштейна. Он был в Лиссабоне, в безопасности. Из его картин ему удалось спасти пять, в том числе и одну картину Михаила К. Художник К. жив, но был ранен перед самым перемирием, так что ему пришлось ампутировать правую руку. Но художник К., – писал господин Вольштейн, – будет писать левой рукой.