Михаил Веллер - Голубые города

– У меня в Доме прессы спрашивают: чьи это такие красавцы в газетную типографию вычитывать полосы ходят? – похвалялась мамка-Рита. – Это, говорю, наш «Скороход». От Зубкова, ой, они там вообще лежат. И Сережа Саульский, и Ачильдиев… – она обвела вокруг влажным взглядом, споткнулась на Иоффе: – Вообще все у нас красивые мальчишки!…

«Поплыла мамка», – пробурчал недолюбливавший ее Бейдер.

Спившийся вусмерть редактором «Ленинградского речника» Адик Алексеев, наш ответсекр, был и сейчас похож на пожухшее красное яблочко в очках. Зайдя сзади, он сжал визгнувшую дуру-Глухову за основательные немолодые бедра.

– Мэм! позвольте вас тиснуть! по-партейному! – молодецки гаркнул он и упал в проход между столами. Это был его коронный номер.

– Если сама знает кто опять нассал под раковиной – убью, – отреагировал Бейдер, оценивая градус встречи. Мы уже два раза сгоняли за добавкой на уголок, и всем было хорошо. Возвышенно. Хотелось беседовать о чем-то значительном, в чем мы разбирались лучше других, и тем самым льстить уже темой беседы.

– С-суки, что со страной сделали, – сказал германец Ачильдий.

– С какой именно? – осведомился Спичка.

– А ты закуси, – посоветовал Зубков.

– Знаешь, когда я понял, что уеду? – спросил парижанин Саульский. – Когда мы с Веллером как-то месяц обедали в кафе.

– Логично. Перед дальним перегоном надо поплотнее закусить, – кивнул Спичка, наложил сырный ломоть на колбасный, свернул в трубочку и сравнил ее размер с уровнем в стакане. – Во всем должно соблюдать пропорцию, – пояснил он. – Это я вам как гурман говорю.

– Пару раз мы и в «Метрополе» обедали, – уточнил я. – Помнишь, как какой-то козел прорывался к Никулину за автографом, а халдей принимал его на корпус?

– Это если у кого был корпус, – хмыкнул Саул, недавно бросивший бокс в семидесяти килограммах. – Ну и что? Что мы, много брали?

– Два помидорных салата, два мяса, два кофе и бутылку сухого, – процитировал я несложное традиционное меню.

– Ну, и сколько это стоило?

– Десять рублей.

– Вот именно! И сколько это получается в месяц?

– Триста рублей. Если обедать каждый день.

– А что, надо обедать не каждый? Сколько мы с тобой на двоих зарабатываем? Я сто сорок.

– А я сто двадцать. Сто тридцать с премией.

– Это вместе чего выходит?

– Двести семьдесят.

– Так… А три дня что – не жрать?!

– Ну, разгрузочные дни полезны.

– Блядь!!! Я не вагон, чтоб меня разгружать! А если я хочу обедать каждый день?!

– Хотение – бесплатно.

– Три дня не жрать! А если я еще хочу, например, купить носки?

– Не жри четвертый, – сообразил Иоффе.

– Или носки, или обед, – философски рассудил Андреев.

– Все суки! А если я хочу и носки, и обед?! Мы два на хуй журналиста, кончили Ленинградский университет, работаем не в самом последнем горчичнике, не идиоты, – мы что, не можем себе заработать и на носки, и на обед?

– Можем. Но не зарабатываем.

– На х-хуй мне такая жизнь???!!!

– Чего же ты хочешь, как спросил классик?

– Я хочу каждый день обедать! и при этом покупать себе носки!

– О? Ну так вали отсюда, – подытожил я.

– Куда?

– Туда, где каждый день обедают и ходят босиком, – поморщился Зубков. – Главное – чтоб не пообедали тобой.

– В Париж! – сказал я. – Как раз и женишься на Кристине, о чем она мечтает.

– На х-хер мне сдался этот Париж! Я живу здесь! и хочу здесь обедать! и ходить в носках.

– Так не бывает, – покровительственно улыбнулся автор ожидающейся первой книги рассказов и издатель Куберский. – Либо здесь без обеда, либо в Париже без носков. Надо уметь делать выбор, старик.

Саул хлопнул полстакана привезенного арманьяка – он приехал из Парижа с деньгами, не мог он такого позволить, чтоб он платил не больше других, – и свернул самокрутку из черного луарского «капораля».

– Вот и свалил, – пояснил он Бейдеру. – И эта страна меня больше не ебет, понял? Я здесь ходить боюсь. (Его наладили трубой по голове и сняли джинсы белой ночью прямо перед Русским музеем, где сейчас директорствовал муж Маринки Галко, и Саул посмотрел на нее с ненавистью.) Это не страна – это зона! А по зоне не гуляют – ее пересекают! Я пересекаю этот город на машине.

– Езди на машине, – покладисто разрешил Бейдер.

– Здесь только самоубийцы могут ездить на машинах! – взорвался Саул. (Он недавно перегнал новому русскому «мерс» из Парижа, незамедлительно вслед за чем, прямо в кабаке точки доставки, умудрился из старого боксерского куража схлестнуться с солнцевскими пацанами, которые не убили его только под авторитетом заказчика, но измочаленное тело выкинули на обочину невесть где, и он полгода лечил переломы.)

– Пожил бы ты в Израиле, да на территориях, поспал бы с автоматом под кроватью – тогда бы понял, что здесь еще курорт, – вздохнул Бейдер. – Лично меня от этой палестинской Касриловки уже тошнит. Все делается в Москве… мужики! На хрен я уехал? А… жена допилила…

– А теперь?

– Теперь там пилит. Тоже плачет.

– Возвращайся, – пригласил Андреев с нотой издевки.

– Россия – щедрая душа!

– Куда? Сюда? Я дурак, а не сумасшедший. Лучше воевать с арабами, чем с черносотенцами.

– Да брось ты эти байки про черносотенцев, – отмахнулся Гришка Иоффе, благополучно отбывший пять лет Магаданского края.

– Думаешь, в Германии мало неонацистов? – со светской безнадежностью поддержал тему Ачильдий.

– Зато в Эстонии их нет, – сказала жительница Таллина и эстофилка Алка Зайцева и махнула рюмку.

– То-то в сорок третьем году в Эстонию прилетал Риббентроп – лично поздравлять администрацию с тем, что Эстония стала «юденфрай», свободна от евреев, – гмыкнул Спичка. – Хотя… даже среди поляков я знаю одного, прилично относящегося к евреям!

– И я тоже, – поддержал Зубков.

– Видимо, это единственные два поляка, терпимые к евреям, – съязвил Андреев.

– Один, – сказал Зубков. – Это Кшиштоф, наш с Аркашкой друг. Мы знаем одного и того же поляка.

Он принял гитару и, улучшенный и вокально обогащенный вариант молодого Утесова, заполнил слух и сознание: «Давно уж мы разъехались во все концы страны…»

Голубоватые и прозрачные, как кисея, знамена реяли вместо стен. «Словно осенняя роща, осыпает мозги алкоголь», – пробормотал Саул. Страна распалась, разъехалась, дальние края загнулись и соединились, и она оказалась глобусом: крутится, вертится шар голубой. Внутри призрачного шара бились и не могли вырваться голая Мэрилин Монро, хриплый голос Высоцкого и пыльный комиссарский шлем.

После тоста за эту дольчу виту Саул забрал у Зубковича гитару и, глумливо глядя ему в глаза, заорал с надрывом: «Вот вышли наверх мы – но выхода нет!…» Зубков пропустил оскорбительный намек с достоинством британского парламентария.