Андрей Белый - Маски

Созвездье двух звезд: близнецы!

____________________

Никанор, чтоб отвлечь от раздумий, к нему приставал:

– Ты, Иван, прочитал бы записку, которую я передал; а то…

– Как же-с.

Достал, развернул: прочитал; и – присел, густо вспыхнув, руками схватившись за бедра; и радостно взлаял:

– Да это же – Киерко, чорт побери!

И хватил кулаком по воздуху, шаркнув и перевернувшись, как перед мазуркой; и тут же, зажавши свой жест, как в кулак, его выжал в лицо заигравшее: пальцем – в записочку, ею – им в лица.

Увидели, что ремингтон настукано: —

– Старому другу привет. Николай Николаевич Киерко. Снизу: «Прошу разорвать».

– Ты – того; – Никанор, подмигнувши, рвал пальцами воздух, – ведь он – нелегальный.

Профессор любовно записочку рвал, точно розу ощипывал, – носом на брата и носом в малюточку:

– Наденька,

– Томочка– песинька,

– Киерко!

– Время приходит, друзья мои: тени родные вернулись!

Меж двух оглазуренных и белоблещущих круглых колонн, – над тремя ступенями, пятью ассистентами в белых халатах, стоявших под пляшущим пузом Пэпэша, – Пэпэш, пузо выпятив и разлетаясь полами пальто, шляпу сжав, ей махая, – отдался, как водный кентавр, кувырканью среди волн разыгравшихся:

– Слаб Синепапич!

И чмокнул губами пред ручкой, к губам поднесенной, как бы для лобзания, пузом взыграв, точно в пузе Иона, им съеденный, тешился перекувырками:

– Слаб, слаб: до баб!

И присел, перепрыгнувши глазками; —

– слева направо —

– справа налево —

– меж жадно просунутых пяти голов: ассистенты с натугой пустой вожделели дождаться конца каламбура: присели и ели глазами Пэпэша: как, как?

– Весом – хе-хе – у краббика этого с берковец – бабища-с!

Тут, привскочив, разорвался – очками, – руками, ногами – меж двух колонн блещущих; и – передрагивал пузом. И —

– xo-xo-xo-xо —

– го-го-го —

– расплескалось, пять белых халатов пяти ухватившихся за животы ассистентов, присевших от хохота между колонн.

Николай Николаевич, – шар, – выпускающий газ (свою шуточку), – с ожесточением в голову шапку всадил и меж них прочесал, перепрыгнувши через ступеньки, – в подъезд, где седой Пятифыфрев стоял оголтело.

И треск оглушительный: аплодисментов.

– Каков.

– О!

– Го-го.

– Николай Николаевич!

– Глуп Синепапич!

Тогда Николай Николаевич перевернулся в подъезде, как клоун, притянутый аплодисментами; шапку сорвал, помахал; да и – бахнул:

– Как пуп!

В глуби кубовочерные кубовочерного выреза двери пропал, – под подъезд; над подъездом же – черная рожа; спешил в «Бар-Пэар»: в кубы кубовые; ждали – Мирра Миррицкая, Тертий Мертетев и Гурий Гурон.

И ждала – юбка кубовая под боа: в кубы кубовые; иль – мадам Кубоа, – из Баку.

____________________

А все пять ассистентов, вильнувши халатами меж двух колонн, коридорами вправо и влево – как пырснут!

Стоят две колонны; меж ними – дуга; посредине из лампочки злой белый бесится блеск.

Пестроплекий оранжевыми, сизо-синими, голубоватыми пятнами складок халата из ультралиловой он шел в инфракрасную полосу – по семицветию спектра – листов облетающих, вид же имея тибетца, скрепяся до каменного, землей сжатого, угля (вполне адамантовый!) и разрешая вопрос овладения междуатомным теплом, своим собственным, внутреннею теплотою своею!

Что делалось с правым зрачком, – неизвестно: заплатою черною он занавесил.

Ходил занавешенным.

Ободы облак окрасились странным, оранжевым жаром.

Вдруг выскочил из-за кустов – шут гороховый в желтом и в сером; да – в спину ему, с пересвистами, – выкрикнул.

– Дурень Иван думу вздул, как индейский петух: в зоб идет дума эта; и – то: борода растет густо, а нос – как капуста: ум – пусто!

Профессор же как обернется и пальцем как щелкнет под нос, расплеснувши халат:

– Я – Иван: да – не дурень!

Распятивши ноги и руки (от этого полы халата, как крылья тропической птицы, взлетели), – как гаркнет:

– Я, брат, – всем Иванам Иван!

Запахнувшись полой, вид имея не то дурака полосатого, не то тибетца, как в бой барабанов пошел он: вперед.

И в сквозном, в леопардовом всем из заката – изогнута: ясного глаза там ясная бровь.

Воздух – красная свежесть: в нем зов. – Я ищу вас, – профессор!

В сиренево-сером фигурка малютки, снегурочки, с личиком милым, с малиновым ротиком: в мысли о нем. Мысль, —

– снежиночка чистая, —

– в сердце скатясь, став слезой, как жемчужина, павшая в чашу, —

– так екнула в ней ясным жаром; овеяло личико ей, точно ровным и розовым паром…

Два ветра, два вестника: прошлое с будущим!

Два близнеца!

А небесная мысль повисала из неба меж ними: звездинкой.

Молчал даже в россверках левый зрачок, о чем правый зрачок не сказал еще, скрытый заплатою.

И светорукое солнце лучилось невидимо из красноглазого облака; и синерукий восток поднимал свою тускль.

Лизала метель через колья забора: сквозной порошицей, с серебряным свистом; замах за замахом хлестал; заморочили белые ворохи, прядая, двери шарахая.

В быстрых разрывах выскакивали: синеватый простор с забледнением, с дымом, с угластыми кровлями домиков дикорябиновых, синих и розовых; ржавый Икавшев тулупил и сыпал песок.

Из сквозной порошицы скрипел, как забор, перержавленный голос:

– Хорош бы домец: да жилец! Что такое?

Заборы, осклабясь прорезами, заверещали по-бабьему:

– Знаем: не все говорится, что варится в нем.

– Ты – копни; и – найди!

Порошица серебряная, покрутясь простыней завиваемой, – стлалась.

И – думалось: колокола отливает Егор Гнидоедов, сосед; Никанор ухо выставил: недопонять; слова ясные, грубые; смысл их неясен, как слово Терентия Тителева; как ужимки Леоночки, как положение брата, Ивана.

И он перекрался сугробом, прокопом, обцапканным лапой вороньей, – вдоль тропки; и взабочень стал он в прореху заглядывать; видел: Егор Гнидоедов, да бабища (писаной мискою рожа), да рыжий тулуп, да какой-то, по виду, рабочий.

– Сварили с корову, а нам показали с воробушка.

– Сам бородою трясет, как апостол.

– Сама – раскрасава.

– Как пава бесхвостая, – Психопержицкая дверь распахнула с ушатом помой.

– С приживальщиком драным, – помои в снег выплеснула, – по прозванью: болван!

Да и в двери.

И кто-то снегами отхлопал вдали.

Невесомые истины крались сквозь души людей; и они же, Егором оплеванные, как ковры, на заборе развешаны в бабьину рожу, которая писаной миской кричит на базарах.

Надысь искосочком он шел; ему в спину:

– Какой нищеброд!

А Икавшев?

– Настрял на зубах у меня тут!

А Агния?