Андрей Белый - Маски

А она:

– Домардэн: публицист из Парижа…

– И все!

– И – не думайте…

– Думайте все, что хотите…

– Все – вздор.

Узкогрудой дурнушкой захныкала:

– Жалко его!

Да и он, Никанор, прослезился:

– Вы – что?

Он – шарк, бац – вверх тормашками: в дверь; и – ходил с той поры без манжетки.

____________________

С тех пор у нее разгулялась метелица злая в душе; на кого опрокидывала раздраженье, того как кусали мурашки.

С этого ж дня горячил ее вид Никанора; бедняга присутствием в доме гневил; своим носиком пренебреженье оказывала; и перчатку натягивала, убегая из дому, – с насмешкой; а то начинала шарахаться, будто за ней, прищемивши кольцом своим нос, негритосом гоняется он.

Раз, напав из теней, защемила: на коже ее коготочки остались:

– Язык за зубами держите!

____________________

– Эк як, —

– затрещала кровать, —

– потому что он видел, – – с какой осторожностью взвешивала свое слово пред мужем и как, подойдя к кабинету с опаской, глядела на дверь кабинета; и – мимо на цыпочках шла…

____________________

На прерыв отношений ответил удвоенной предупредительностью.

Тут живи, – когда —

– брат, —

– брат, Иван,

– Леонора Леоновна,

– Тителев, —

– каждый врезался; и каждого врез – перерезывал: каждого; так что душа – перерезалась; странно, дрежжали разъятые части: в метель из метели…

Да, да, – угоняется смысл, угоняется смысл отношений; и смыслы истории – рушатся.

Ветер в трубе, точно мучаясь, плачет о том, что уже ничего нет святого: последняя ставка!

«Хлоп» – крыша железная; с нею история, как от пенечка Терентия Титовича – «тарарах!».

«Дзан» – защелкало с крыши; он рушится в сны; до-проснуться не мог; и – стучало —

– стучало —

– стучало: под дверью!

____________________

– Войдите!

В открытых дверях – милолицая крошка стояла в мехах; и – малютила глазками.

Видела: даже предметов не видно; дымищи заухали.

А из расклоченной дряни расклоченный кто-то, ерошась, пленительно ей продобрил:

– Так чч-то, – милости просим в хоромы мои!

И – стал взабочень он.

В представленьи его Серафима росла, как гигантша.

И шубку состегивая, Серафима страдательный бросила взгляд; и оправила платье, какое-то пышное, круглое: цвет – хризолитовый, с искрой златистою; села на стулик; косынку – на плечи:

– Я шла, – начала; и оправила волосы: русые, с отсверком золота, тупясь:

– А вы?

– Я?

И за папиросой: глазами показывал, будто дичины с мешок настрелял: ее крепко любил, но стыдился: прорезывалось из доверия странное, чорт дери, чувство: любовь из любви, эдак-так, эдак-так!

– Я давно замечаю: судьба посылает меня на расхлеб; не завариваю, а – хлебаю; по дням тащу с кряхтами!

Слушала сосредоточенно: в муфту:

– Брат – раз! Леонора Леоновна – два-с!

Папироску, вторую:

– Терентий, – вкурился он, – Титович три-с!

В синем дыме исчез.

– Владиславик – четыре! Пять, – пепел рассыпал, вперясь в чемоданчик: с кулак; весом – с фунт!

– Ну, – рабочий там класс: я читал; а тут, под боком, – и под бока запихавши, докладывал с торопом, с завизгом, – шито и крыто шаги принимают «они», – и – вздымил папироскою, третьей, – к тому, чтобы все ликвидировать: даже Россию закрыть, точно лавочку. – Явятся, и – опечатают!

И облизнул черноватые губы, полоски сухие. Язык за зубами стал перепелкой.

– Шестое-с! – исперкался: кровь на платке.

– Надо ж к доктору, – думала, быстрый задох утая.

Не любила она сердобольничать; жаркое сердце лицо каменило; и точно сердилась: морщинки, сцепясь коготочками, дернулись.

Он свои руки – в карманы; и набок голову: такой перепелкою вылетел между углами, рисуя ногой грациозные па и рукой с папироской, с четвертой, винтя; и поселя в подол Серафиме охлопочки пепла.

– Так чч-то, – все заботишки!

И принялся за Леоночку снова: «Леоночка» – вот вот, «Леоночка» эдак вот.

А Серафима в ответ на «Леоночку» – только:

– Она – человек раздражительный!

Руки сложив на груди, себе в руки смотрела; все дни в ней ходило, как море; они переедут, а что будет после? Боялась Леоночки; бегала даже к Глафире Лафитовой; та ей:

– Да что вы… Да Тителевы… Не носитесь с Леоночкой: баба двужильная!

Вздернула плечики, став некрасивой: лиловые тени пошли под глазами; а лоб стал тяжелый, квадратный; и локти – в коленки; и ноги расставились.

Шла, чтоб узнать, что для нового дома купить: Никанор ей не раз давал деньги; и знала она – «Тителевские», удивлялась: а как же «жена»? И самой приходилось метаться, забросив профессора: тут – керосинка, а там – полотно: для белья; с Домной Львовной они по ночам подшивали его.

И – расслышала:

– Не отложить ли – а?

– Что?

– С переездом.

И – пепел седьмой папироски осыпался.

Два коготочка явились на лобик:

– С лечебницей, конечно: нет – остается одно!

И Пэпэш недвусмысленно стал их преследовать, мстя за визит Синепапича:

– бедный старик: – оказался на улице; надо скорее устроить его!

И мучительно позеленела.

Тут Никанор спохватился:

– Да вы… Да садитесь сюда: на постель… Стулик кос: не настулишь на нем.

На кривуш свой упав, он ногой – на колено, любуясь дырявым носком; вырисовывался на обоях: —

– узорик едва розоватый; а жидкий цветок, – как прыжком пританцовывал: и серо-белявой невзрачности; коврик – оборвыш; столишко – не стол: половина стола раздвижного и драная скатертца; стопочка, а не стакан; и хоромы ж!

Вид – ямы…

И вздрогнула: холодно!

Видно, дом – с придурью; видно, что он не домашничал, а – куралесил; сам печку топил; вероятно, – дымил, угорал; и от стужи подрагивал: глядь: а жилетец о трех только пуговках; где же четвертая?

Личиком ласточкой сделалась; крылья косыночки, – справа и слева: малютка и милочка: а волосята – пушились.

– Давайте-ка я вам жилет подошью!

И мордашкой, раскругленькой, беленькой, заулыбалась ему; платье щупала:

– Нет, позабыла игру.

Грохотнула передняя: шамк угрожающий:

– Ах, ты, топтыжник: грязищи принес со двора; половик-то он – вот!

И – ковровый платок бабы-Агнии выставился:

– А вас Ливанора Ливоновна просит: она из окошка увидела вас, – к Серафиме.

А – где Серафима?

Зажмурилась: рот – рот суров: «Что-то непереносное!» Снова представилось, как Леонора Леоновна, встретив ее, залицуется классом рабочим, которого вовсе не знает она.

– Право, – я уж не знаю…

– А что?

– Мне пора.

За окошком, под месяцем, из зажужукавших там веретен, пролетали воздушные; прытко белье перемерзлое, с мерзлой веревки срываяся, прыгало: на снеговом помеле снеговая какая-то перетрепалась под месяцем.

– Что же: идем?