Андрей Белый - Маски

– Я-

– свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет – «ничто»!

Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.

Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.

Но глаза, выражающие величайшую пристальность, – смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель – небесного цвета.

Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.

Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался – к Мандро:

– А танто! [114]

А Лебрейль изощренным мизинчиком – к горлу:

– Ассэ: жюск иси! [115]

И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.

– Компреансибль! [116]

Геометрией корпуса, – справо налево, – к Мертетеву Тертию.

– Тертий?

И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, – ударился: в спину!

И – остановился: в задохе; «они» же не кинулись.

Как писсуары блистательны!

Перед одним – Дормардэн; Тертий – перед другим, пятя ноги; меж ними – дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах – он мыслил, страдал и любил.

– Суета сует все; ветер ходит кругами; и – воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:

– Все мы родимся от похоти в – в похоть, – расставил он ноги.

– Течем, как струя из сортирных пространств.

И с прикряхтом застегивался.

– Даже имя, – два шага к фарфоровой чашке, – сотрется; скажу – а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.

Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:

– Их же дезинфицируют.

И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:

– Как не бывшее бывшее: несколько лет, – и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и – мыслили здесь.

Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:

– Караулимый вами, – пунцовые десны беззубо оскалил, – спокойнее вас; и – свободнее вас.

И заикою став, продрожал:

– Негодяй я ужасный, – попал, – эдак скалясь, похабничают, – негодяю ужасному в лапы.

О, странно живые, – ужасно живые, – мерцающие над беззубым оскалом глаза!

– Вы, почтеннейший, – тише, – Мертетев ему, подходя к умывальнику:

– Этот Вадим Велемирыч – откормленный скот, – «непщевати вины о гресех», – так его называем, – чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.

Свои руки вытер:

– Пренэ: сэрвэ ву [117].

Передал полотенце:

– Прискорбная штука есть жизнь.

Но ударило, как по щеке: это – чмокнули губы:

– Мэрси!

Что-то вроде неистового поцелуя!

– Не мучайте: сразу, – глазами хотел приласкаться, – убейте!

С неистовой ненавистью:

– Задразненье!

И Мандро, понимая, – за все отольется, – простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.

– О, – ненароком – профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:

– Ну?

– Как?

Бросил руки сочувственно и патетически:

– Вот человек? Ему лавры срывать, – а он вот что!

Мертетев же в ухо Душуприю:

– Плох!

Но Душуприй свои золотые показывал зубы:

– Вы знаете?

И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:

– Я – старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.

И – пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, – руки помыть; —

– да, —

– кордон —

утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и – надежнее кандал.

____________________

Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали – бры, бры, – каблуки – над историями: древней, средней и новой;

а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;

и ерзавшим задом свой корпус качал.

Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:

– Кривая не вывезет: и – кривизной кривизны не исправите. Непротивление, – я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.

И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:

– О, да! Суета сует! И – честь имею.

Защелкал в двенадцатый номер.

Мандро же затылочной шишкой – в тринадцатый; и – налетел на Жюли де-Лебрейльку.

Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, – застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.

Как? Корреспондирует?

– Акикуа?

А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:

– А-а-а!

С перекатами: про «Фигаро».

Что? Кому?

Вопрос – праздный, – как если бы спрашивать, – кто он: Иван, Каракалла, Нерон, – питекантропос?

В доисторической бездне сидели.

Схвативши за плечи Лебрейльку, ее протолкав за альков, он ей лиф зашвырнул, чтоб оделась:

– Лэссе муа сёль [118].

– Крэатюр! [119]Он услышал:

– Саль сэнж! [120]

Надев лиф, ставши взаверть, бросая блеснь черноче-шуйчатой талии, юбку рукой захватив, точно вставшая на лапки задние ящерица, шустро шуркнула, точно сухою осокой, в двенадцатый номер, не видя его, будто он и не воздух, которым он все еще дышит; лизнувшись, одернувшись, дернувши носиком, – дверь за собою на ключ; офицерам чеканила твердо головкою, рукою, зажатою бровью.