Бальтасар Грасиан - Критикон

– Что за диво? – говорили они. – Столько ограбленных, а где же грабители? Не видно здесь тех, кто обирает, щелкая ножницами; ни тех, кто, обувая, босыми оставляет; ни тех, кто, украшая перьями, ощипывает догола; ни тех, кто, меряя, обмеривает и, взвешивая, обвешивает. Кто тут вымогает, кто берет взаймы, кто взимает долги, кто сажает в яму? Никто никого не укрывает, нет блюстителей правосудия, Нет писцов. Так кто же грабит? Где они, тираны, лишающие людей свободы?

Так говорил Критило. И тут отозвалась величавая красавица, с виду истинный ангел.

– Сейчас иду. Погодите немного, пока свяжу вот этих двух гордецов, они явились раньше вас.

Как я сказал, то была красавица ослепительная, с виду ничуть не грубая, сама учтивость: всем мило улыбалась и весьма подло поступала. Чело ее было скорее гладким, чем ясным. Глаз вроде бы не дурной, а на кого ни взглянет, сглазит. Нос – белый, дым гордыни, видимо, его не закоптил. На щеках розы – и без шипов. Во рту не зубы, а два ряда жемчужин – особенно, когда смеялась над всеми. Так обворожительна была, что даже вязать никого не приходилось, – видом своим всех покоряла. Язык у нее, знать, был сахарный – речь струилась, подобная нектару; дивные руки брали в плен сердца, но, хоть были так прекрасны, руку помощи она не протянула никому, только на каждого махала рукой; в мощных ее объятьях приходилось туго – обнимая, связывала. Короче, по наружности никто бы не счел столь обаятельную особу разбойницей. Была она не одна, ко с летучим эскадроном амазонок, таких же миловидных, приветливых и обходительных; повинуясь приказаниям начальницы, они без устали вязали людей.

Примечательно, что каждого связывали теми путами, коих он сам желал; многие даже имели при себе и сами подавали амазонкам в руки. Одних скручивали золотыми цепями – прочно и надежно; на других надевали кандалы алмазные – еще прочней. Многих опутывали цветочными гирляндами, а иные просили гирлянды из роз, полагая, что нет ничего краше, чем розы на челе и на руках. Одного обкрутили тонким золотистым волоском, и, хоть вначале он посмеивался, вскоре убедился, что волосок этот прочней каната. Женщин, как правило, связывали не веревками, а нитями жемчуга, коралловыми ожерельями, парчовыми шнурами – с виду драгоценными, а по сути бесценными. Храбрецов, даже самого Бернардо [136], после долгого сопротивления оплетали орденской лентой, чем они весьма гордились. И удивительное дело – соратников Бернардо прицепили на свору из плюмажей; оказалось, что узы из перьев тоже весьма прочны. Иные сановные особы требовали, чтобы их вязали шнурками, на коих висели ракушки, ключи да перстни [137], – добиваясь этого с шумом и криком. Для одних находились оковы золотые, для других – железные. Но все узам радовались.

Особенно изумился Критило тому, что, когда не хватало пут, связывали тонкими и слабыми женскими руками весьма могучих мужей. Самого Геркулеса опутали тонкой, истрепанной нитью, а Самсона – несколькими волосками, срезанными с его головы. Одного хотели связать надетой на нем золотой цепью, но он попросил вязать грубой веревкой из эспарто – верх скупости! Его приятелю сковали руки застежкой кошелька, убедив, что она железная. Кого-то окрутили собственной его шеей, длинной, как у аиста; другого – его страусовым желудком; некоторых даже связывали ожерельями из сдобных колец, и так по вкусу им были эти путы, что они пальчики облизывали. Иные сходили с ума от счастья, что их головы увиты лаврами и плющом – и не мудрено, ведь кое-кто трогался с ума, лишь притронувшись к струнам.

Так улыбчивые разбойницы вязали всех, кто шел по этой дороге для всех, – одним накидывали петлю на ноги, другим на шею; опутывали руки, завязывали глаза и влекли за собою всех, зацепив за сердце.

Одна амазонка была, правда, свирепой: кого свяжет, те кусали себе руки, грызли свою плоть и рвали нутро; то, чем другие наслаждались, было для них мукой; чужое блаженство – адом. И еще одна амазонка отличалась жестокостью – стягивала узы так крепко, что проступала кровь; но жертвам это было приятно, они даже слизывали кровь друг у друга. Забавно и то, что, связав столько народу, амазонки уверяли, что не связали ни единой личности.

Вознамерились они так же обойтись с Критило и с Андренио. Спросили, какого рода путами желают те быть связаны. Андренио по молодости решил быстро и попросил, чтобы его связали цветами; ему казалось, что гирлянда – не петля. Критило же, видя, что ускользнуть не удастся, попросил связать себя бумажными лентами, нарезанными из книг, – путы весьма необычные, но тоже путы. Его желание исполнили.

Затем умильная тиранка велела трогаться в путь, и, хоть со стороны чудилось, будто всю эту толпу тащат силком за цепочки, прикрепленные к сердцам, на самом-то деле бедняги шли сами, и тянуть их приходилось лишь чуть-чуть. Некоторые, подгоняемые ветром, даже летели, многие улыбались, кто скользил, кто спотыкался – и все катились по наклонной плоскости.

Вскоре они очутились перед входом в какое-то здание – не то дворец, не то огромный грот. Самые толковые сказали, что это постоялый двор, – там ничего не дают даром, и все временно. Сложено оно было из камней, да таких приманчивых, что они притягивали к себе руки и ноги, глаза, языки и сердца, словно те были из железа; всем стало ясно, что это магниты удовольствия; прилипали к ним намертво, зубами не оторвешь. Гостеприимное это пристанище было полно всяческих удовольствий, но в смысле пользы – пусто; утехи в нем были всевозможные, какие только можно вообразить. Оно намного превосходило Неронов Золотой Дом, златом коего тиран тщился позолотить сталь смертоносных своих кинжалов; затмевало оно и дворец Гелиогабала, проводившего там беспокойные ночи; даже чертоги Сарданапала рядом с этим зданием показались бы полным нечистот хлевом. Над входом была большая надпись, гласившая: «Благо приятное, полезное и пристойное». Критило, прочитав ее, сказал:

– В этой надписи все наоборот.

– Почему наоборот? – удивился Андренио. – По-моему, все правильно.

– Нет, следовало бы написать: «Благо пристойное, полезное и приятное».

– Для меня это неважно, могу только сказать, что дом этот лучше всех, какие я видел доныне. Сколько вкуса было у того, кто его соорудил!

Фасад дома украшали семь колонн; это кажущееся нарушение симметрии было всего лишь соперничеством – с храмом, воздвигнутым мудростью. Рядом с каждой колонной был вход в особую палату – числом семь – и в хоромы семи владык, чьей воле повиновалась прекрасная разбойница. Всех, кого она, к величайшему их удовольствию, брала в плен, она приводила сюда и размещала по их желанию. Многие входили в дом через Золотую Палату, названную так, ибо вся была выложена плитками золота, слитками серебра и усыпана драгоценными камнями; подняться в нее было, ох, как трудно, и в конце пути вас ждала каменная болезнь. Самая высокая палата, царившая над прочими, была самой опасной; тем не менее весьма знаменитые особы желали в нее взойти. Самая же низкая оказалась самой лакомой – даже стены в ней были изъедены; говорили, что камни там сахарные, что известка замешана на тонких винах, а гипс так хорошо испечен, что вкуснее, мол, бисквита. Напротив нее помещалась другая, вся красная, пол выложен из кинжалов, стены стальные, вместо дверей пушечные жерла, вместо окон бойницы, лестничные перила разят как перуны, э на потолке, вместо розеток, двуручные мечи; находились, однако, желающие поселиться там, расплачиваясь своей кровью. Еще одна палата была сплошь синяя; прелесть ее состояла в том, что оттуда можно было чернить ближних и хаять чужие достоинства; украшали ее морды собак, грифов и львов; построена же она была из зубов, не слоновьих, а гадючьих, и, хоть снаружи казалась красивой, внутри, как говорили, даже стены были изгрызены; чтобы войти в нее, люди кусали один другого. Самая удобная была с виду самой скромной – тут не было ни одной ступеньки, чтоб подняться повыше, зато на каждом шагу ковры, да кресла, да кушетки, сиди себе сложа руки да дремли, – нечто вроде китайского домика, никакой иной мебели, а стены из черепашьих панцирей; кто туда входил, преудобно располагались, надолго рассаживались. Продвигались-то еле-еле, а палата была так длинна, что, на каждом шагу присаживаясь, до конца никто не доходил.