Бальтасар Грасиан - Критикон

– За мной, за мной! – повторял мнимый Отшельник. – Это и есть путь жизни, а тот – медленной смерти.

И он повел их дорогой скрытой и потаенной, среди зарослей и поворотов, и в конце лабиринта с тысячами крюков и петель уткнулись они в большое, весьма искусно сооруженное здание – пока не войдешь, его не увидишь. Тишиною походило оно на монастырь, множеством обитателей – на весь мир: здесь действовали молчав делали, но не говорили, даже в колокол не звонили, чтобы не было шуму, – нечего трезвонить! Просторно, вольготно – больше трех четвертей мира вмещалось, и преудобно. Стояло это здание меж горами, застившими солнце, да еще затенено было высоченными, густыми деревьями, буйная листва которых не пропускала свет.

– Маловато света в этой обители! – сказал Андренио.

– Так надо, – отвечал Отшельник. – Где себя этой добродетели посвятили, светить ни к чему.

Дверь была отперта, привратник сидел сиднем, чтобы не трудиться открывать. На ногах у него башмаки из черепашьего панциря, сам весь грязный и в лохмотьях.

– Будь это женщина, – сказал– Критило, – я бы окрестил ее Лень.

– О нет, – сказал Отшельник. – Это – Покой; вид у него такой не от лени, но от бедности, сие не грязь, но презрение к миру.

Привратник приветствовал их, благословляя праведную свою жизнь; затем, не трогаясь с места, указал палкой надпись над входом; готическими буквами там было написано: «Молчание».

Отшельник объяснил:

– Это значит – там внутри не говорят то, что думают, никто не выскажется прямо, объясняются знаками; я молчу, ты молчишь, он молчит… помолчим.

Вошли они в эту обитель, кругом закрытую, – так удобней в любую погоду. Стали им попадаться и ее обитатели, по платью судя монахи, но платье-то (с виду вполне обычное) было предивное. Снаружи, напоказ – шкура овечья, а внутри, с изнанки – волчья, с молодого, лютого зверя. Критило приметил, что на всех были плащи, и нарядные.

– Таково правило, – сказал Отшельник. – Плащ святости здесь снимать не дозволено, без него ни шагу.

– Верю, верю, – сказал Критило, – один, прикрываясь смирением, злословит; другой, будто поучая, мстит; этот, лицемеря, предается распутству; тот, якобы постничая, сладко ест и жиреет; под плащом правосудия – судья-кровопийца; под плащом услужливости пакостит завистник; под плащом учтивости прячется нечестивость.

– Погоди, – сказал Андренио. – А кто это там разгуливает в плаще благодарности?

– Кому и быть, как не Симонии? А вон и другая, прикрытая Взятка. Под плащом служения отечеству и обществу кроется своекорыстие.

– А кто вон тот, что набросил плащ, якобы отправляясь в храм или к святым местам, а с виду похож на Волокитство?

– Оно самое и есть.

– О, треклятый святотатец!

– Под плащом постничества копит алчность, под плащом прямодушия прячется грубость. Вот, гляди, входит человек в плаще друга дома – хорош друг! – под плащом родственника в дом проникает прелюбодеяние.

– Таковы, – сказал Отшельник, – чудеса, кои каждодневно творит сия владычица; с ее помощью пороки сходят за добродетели, а дурные люди слывут порядочными, даже сверхпорядочными, сущий дьявол тут кажется ангелочком, плащ добродетели все скроет.

– Довольно, – сказал Критило. – С тех пор, как ризу самого Праведника разыграли в кости злодеи [428], риза досталась им в удел; под плащом добродетели стараются они походить на самого Господа и присных его.

– А приметили вы, – сказал мнимый Отшельник, он же подлинный обманщик, – как туго у всех затянут пояс, хотя живут они вольно?

– О да, – сказал Критило, – вервием подпоясаны для блезиру, а живут для своего плезиру.

– В том-то и фокус, – отвечал Отшельник, – они из песка веревки вьют, и все им с рук сходит. Блюдут осторожность, за руками не углядишь.

– Видно, из тех они, – заметил Критило, – что бросят камень, и руку за спину?

– А видите вон того святошу – не от мира сего, а по уши в мирском? О своих делах не печется, только о чужих – своего-то ничегошеньки нет. Лица его не видно – будь подлецом, да с благим лицом. Людям в лицо не смотрит, перед всеми снимает шляпу. Ходит босой, чтоб не слышно было, – больно шуму не любит.

– Кто же он? – спросил Андренио. – Монах?

– Ну да, что ни день меняет рясу и знает дисциплину. Это вор алтарный, у него все от бога. Жизнь ведет чудную: ночами бодрствует, никогда не отдыхает. Нет у него ни кола, ни двора, ни дома, а потому он во всех чужих домах хозяин; неведомо как, неведомо откуда войдет в любой и ну распоряжаться. Весьма милосердный, всем помогает, водит на помочах, а то и за нос; и так его любят подопечные, что, коль покинет дом, все горько плачут и вовек его не забывают.

– По-моему, этот нищенствующий, – сказал Андренио, – скорее смахивает на вора, чем на монаха.

– Вот, дивись чудесам нашей Гипокринды [429]– вор-то он вор, а ее стараниями слывет праведником. Да еще каким! Его нынче уже прочат на важный пост – в подражание такому же сановнику при дворе Виртелии, – и все убеждены, что наш того обскачет. А коли нет, он переберется в Арагон [430], там умереть от старости.

– А вон тот – ну, и толст! – сказал Критило.

– Это краса 'всех кающихся, – отвечал Отшельник, – прямой праведник, вот только прямо не стоит, прямо и шагу ступить не в силах.

– Еще бы, трудненько ему идти прямо!

– Знайте же, плоть свою он рьяно умерщвляет; никто никогда не видел, чтобы он ел.

– Охотно верю, что он никого не угощает, ни с кем не делится, что проповедует пост, и не лжет; съест, бедняжка, каплуна и скажет: «Пощупал-грудку».

– Клянусь, уже много лет никто не видел, чтобы он ел грудку куропатки.

– О, да!

– Живет он в строгости и славен жарким рвением.

– Разумеется: днем рвение жаркое, ночью – жаркое. А почему он так чудесно выглядит?

– Совесть спокойная. А брюхо здоровое, пустяком не подавится, от ерунды не расстроится. Вот и толстеет божьей милостью, а тут еще вокруг осыпают его… благословениями. Но войдем к нему в келью, там ведь все дышит благочестием.

Праведник встретил их радушно и распахнул перед ними шкап, где отнюдь не царила засуха и от обильной поливки отлично произрастали сласти, окорока и прочие лакомства.

– И это невинный постник? – -удивился Критило.

– Да с винным мехом, – отвечал Отшельник. – Вот они, чудеса нашей обители: человека этого прежде считали Эпикуром, а как обзавелся подходящим плащом – теперь соперничает с Макарием [431]. Право слово, оглянуться не успеете, как он станет церковным сановником.

– А вот солдаты бывают храбрецы лишь с виду? – спросил Андренио.

– Они-то самые славные, – отвечал Отшельник.

– Истинные христиане, даже на врага боятся взирать со злобой, а потому видеть его не желают. Вон, смотрите! Стоит этому молодцу услыхать «Сантьяго!» [432], и он пускается в паломничество. Известно, отродясь никому он не причинил зла – чего ж бояться, что он станет пить кровь врага! Перья, развевающиеся на его шлеме, они, поклянусь, из Санто-Доминго-де-Кальсада [433], а не из Сантьяго. В день смотра он солдат, в день битвы – отшельник; вертелом свершит больше, нежели другие пикой; оружие его двурушное; как надел плащ храбреца, Руй Диас [434]из него весь вышел. Сердце такое пламенное, что его всегда найдете подальше от огня. Он отнюдь не тщеславен и уверяет, что звона мечей ему милее звон монет. Обернувшись к противнику задом, на совет он идет грудью вперед – почему и слывет добрым солдатом, всем на удивленье, истым Бернардо, генералы с ним советуются, приговаривая, – вот это туз, перед ним все пас. Видимость куда важнее, чем суть. Вон тот, другой, слывет кладезем знаний, кладезем глубоким, бездонным, – не кладезь, а клад. В голове у него из текстов намешано тесто. Учит их без устали – хотя выше всех мнений для него мнение о нем, – и без малейшего сомнения выдает чужие мнения за свои, для того и покупает книги. Хватило бы ему и половины этой учености – другую половину дает Фортуна, – ведь в пустоте гул одобрений громче. Словом, куда легче и проще слыть ученым, храбрым, добродетельным, нежели быть таковым.