Фабио Карпи - Собаки Иерусалима

На сей раз Никомед не вступает в спор и предпочитает переменить тему разговора. А чтобы досадить слуге, напоминает ему о предстоящем плавании.

– Через месяц мы погрузимся в Таранто на корабль, у тебя опять начнется морская болезнь, а потом, если Господь даст нам силу, мы присоединимся в Константинополе к воинству крестоносцев.

Наши путешественники выходят на поляну, и Никомед, услышав вдалеке чей-то плач, останавливается. Он делает знак Рамондо не шевелиться, а сам крадучись идет на звуки.

Но слуга, ослушавшись господина, следует за ним.

Картина, открывшаяся их глазам, не требует объяснений. Она отвратительна.

На поляне пожилой мужчина гоняется за молоденькой и явно беременной девчонкой, которая жалобно всхлипывает и сквозь слезы приговаривает:

– Нет… нет… Пожалуйста… Ради Бога…

Не обращая внимания на мольбы несчастной, мужчина притискивает ее к дереву и зажимает ей рот рукой, чтобы она перестала кричать.

Девушка падает на землю. Похоже, она в обмороке.

Мужчина на мгновение замирает в растерянности, но потом решительно наклоняется над девушкой и задирает ей юбку. Конечно же, он намеревается изнасиловать несчастную.

Никомед обнажает меч и бросается вперед.

Рамондо, ухватив хозяина за руку. пытается его удержать:

– Оставьте, господин, не встревайте…

Но Никомед рывком освобождает руку и, гневно глянув на слугу, восклицает:

– Разве тебе не известно, что воины Христовы должны всегда заступаться за слабых и обиженных? Deus vult! [4]

С этими словами он, размахивая мечом, выскакивает на поляну. Не успевает охваченный ужасом мужчина обернуться, как меч Никомеда пронзает его.

Девушка открывает глаза и, увидев в руках Никомеда окровавленный меч, осознает, что случилось. Склонившись над телом убитого, она безутешно рыдает.

– О, я несчастная… Горе мне…

Рамондо подходит поближе, узнает убитого и со вздохом сообщает:

– Это ее отец.

– Выходит, спасая девчонку, я сделал ее сиротой!

Рамондо поднимает обливающуюся слезами девушку с земли и показывает ее хозяину, словно это не человек, а вещь.

– Ну и что нам теперь с ней делать?

Никомед разглядывает девушку, которая, глотая слезы, со страхом ждет его приговора.

– Отправляйся в замок, детка, и от моею имени попроси там убежища и работы. Я – барон Никомед ди Калатрава. А обратиться тебе нужно к моей сестре Аделаиде.

Девушка, схватив руку Никомеда и поцеловав ее, с низко опущенной головой направляется к замку.

Кавалер и его оруженосец провожают ее глазами. Заметно, что Никомед глубоко взволнован.

– Поступив по-христиански, я запятнал себя ужасным преступлением и лишил несчастную беременную девчонку отцовской заботы…

– Отец ее был дровосеком. Он тут один из немногих, кто не ушел в Крестовый поход. Теперь уж мы потрясемся зимой от холода.

Никомед, обернувшись к Рамондо, продолжает развивать свою мысль:

– Мудрость моих древних философов подсказывала мне, что вмешиваться не следовало, а христианская вера превратила меня в убийцу.

– И я тоже говорил вам, господин: оставьте их, не лезьте.

Никомед грустно улыбается:

– Ну-ка, Рамондо, давай поскорее вернемся назад, на нашу старую тропу. – Потом, взглянув на замок, добавляет: – Девчонку там примут, она найдет в замке приют и защиту. Так что мы можем продолжить наше путешествие. Как ты насчет того, чтобы идти в темноте, Рамондо? Нам надо наверстать упущенное по моей вине время.

С этими словами он делает решительный шаг к тропе. Рамондо и мул следуют за ним.

– Ничьей вины тут нет, хозяин. Просто Господь вас неправильно наставил.

– Если верно, что Господь наставил меня неправильно, значит, это его вина. Как бы то ни было, а преступление я совершил во имя Бога. Теперь, Рамондо, ты и сам видишь, что мой словесный Иерусалим куда лучше. Моя метафора охраняет нас от всяких неожиданных поступков и преступлений.

– Что такое метафора, я не знаю, но, по-моему, вам она подходит куда лучше, чем вера.

С верхней площадки башни священник и Аделаида вглядываются в окутанную темнотой равнину. Аделаида вздыхает:

– Их больше не видно.

– Да, не видно, потому что темно, но они снова вернулись на правильный путь.

– Вы говорите, этот ублюдок получит имя ди Калатрава?

– Я ничего не говорю. Так говорит девчонка.

Аделаида сокрушенно качает головой:

– Какой позор… Какое унижение… Какое наказание…

Священник берет руку Аделаиды и крепко сжимает ее.

– Мужайтесь, Аделаида, все эти испытания помогут вашей душе вознестись в Рай. Вы и так уже святая…

Лицо Аделаиды лучится предвкушением блаженства. Она счастлива и тонким голосом затягивает:

– Confitemini Domine quoniam bonus…

Священник тотчас же подхватывает слова псалма:

– …Quoniam in seacutum

misericordia eius…

Gloria Patri…

Никомед и Рамондо, совершенно голые и дрожащие от холода под лучами негреющего зимнего солнца, сидят на двух валунах и ждут, когда просохнет их одежда, развешанная на жердях.

– А вдруг сейчас нагрянут неверные? Что будем делать, хозяин?

– Сразимся с ними!

– Прямо вот так, голые?

– Ты предпочитаешь ходить в мокрой одежде? Для меня лично сырость пострашнее неверных. Кости… Слышишь, как хрустят суставы?

Он вертит головой, разминает плечи. Слуга со вздохом замечает:

– Два дня у нас ни крошки во рту не было. Глаза мои от голода перестали видеть.

– А ты их закрой и тогда перестанешь видеть оттого, что они закрыты, а не от голода.

Рамондо послушно закрывает глаза, но тотчас открывает и очумело смотрит на хозяина.

– Не могу, господин.

– Почему же?

– Стоит закрыть глаза, как я вижу дьявола.

Никомед, сделав повелительный жест, приказывает:

– Закрой!

Слуга подчиняется.

– Видишь дьявола?

Прежде чем ответить, Рамондо несколько мгновений сидит с закрытыми глазами.

– Вижу.

– Какой он?

– Красный.

– Так! Дальше!

– У него седая борода, толстый нос, жидкие волосы… Не знаю, говорить вам или нет… Но, по-моему, он похож на вас.

Никомед сохраняет полное спокойствие.

– Не бойся. Совершенно естественно, что слуга наделяет дьявола физиономией своего хозяина.

Рамондо хихикает:

– Ну да, физиономия у него точь-в-точь ваша.

– С козлиными рогами…

– Ага, с рогами, – соглашается Рамондо и хохочет в открытую.

– По-твоему, дьявол такой уж смешной?

Рамондо, не открывая глаз, продолжает смеяться.

– Мне смешно потому, что у него ваше лицо.

Никомед начинает терять терпение.

– Открой глаза, stultus famulus, homo stultissimus [5].