Кензо Китаката - Зимний сон

– Я покупал не для продажи. Но когда она поселилась в моем доме, меня стали терзать опасения, что она проклянет меня. Я хотел попросить вашего разрешения продать ее, если мне вдруг станет страшно.

– Как вам угодно. Я не вправе за вас решать.

– Правда? Цепа, которую я за нее заплатил, не столь высока, и – видите ли, – продав картину, я получу весьма солидную выгоду.

– Очень надеюсь. Однако я допускаю и обратное.

– Исключено. Любой музей в Америке или Европе предложил бы за нее приличную цену.

– Это не моя забота.

– Понимаю. Человек улыбнулся.

Я взглянул на холст, где была запечатлена Акико.

Обнаженная на полотне была не столь живой, какой казалась в студии. Это уже не та картина, в которую я вылил всю свою душу, всю до капли.

– Картина не может никого проклясть.

– Если так, то я готов прожить с ней остаток дней. Похоже, мы договорились. Место, выбранное для портрета, мне показалось странным.

– Она переменилась с тех пор, как покинула мастерскую. И снова изменится, когда вы перевесите ее на другое место. Это полотно всегда будет таким.

Человек взглянул не на картину, а на меня. Я вздрогнул – столь проникновенным был его взгляд.

– Хорошо, – сказал он, внимательно меня изучая. – Я получил согласие автора.

До меня донесся голос Нацуэ, потом голос владельца галереи.

– Хотите попрощаться?

– Пройденный этап.

Затем я встал, и человек протянул мне на прощание руку. Немного помедлив в нерешительности, я пожал ее – не больше чем касание плоти о плоть.

Из галереи я вернулся в номер, который сняла для меня Нацуэ. Та молча шла рядом.

– Мы ее продали за семьдесят миллионов, – сказала моя спутница, когда мы оказались в номере. – Не знаю, много это или мало. У нашего покупателя вес в обществе и солидная репутация в кругу коллекционеров: он весьма разборчив. И все равно господин Йокояма колебался, продавать ли картину – не слишком ли мы поторопились.

У меня сложилось сходное впечатление. Йокояма – владелец галереи. Когда я вышел из тюрьмы, этот человек снабжал меня всем необходимым, чтобы я продолжал заниматься живописью.

– Господин Йокояма в этот раз не думал о торге. За картину предлагали сто миллионов.

– Раздевайся.

– Что?

– Меня не волнует картина. Я хочу увидеть тебя без одежды.

– Проснулось желание рисовать?

– Возможно. Не скажу наверняка, пока не встану перед холстом.

– Душ разрешишь принять?

Я кивнул. Нацуэ сняла деловой костюм. В ванную можно было пройти только через спальню, а спальню от гостиной отделяла дверь.

Не помню, сколько месяцев я не ходил по токийским улицам. Не было чувства, словно я прыгнул из горной хижины прямо в бурное море городского шума. Теперь для меня что улицы, что горные дороги – все стало едино.

Ярко светило солнце. Со вчерашнего дня я просидел в номере. На следующий день я должен был возвращаться к себе, в хижину. Этот распорядок продумала Нацуэ, но если бы я сказал, что хочу домой немедленно или десять дней спустя, возражать бы она не стала.

В гостиную вошла Нацуэ в махровом халате. Тело ее стало таким знакомым, куда более знакомым, чем Акико.

В тот вечер я вышел прогуляться один. Несколько минут ходьбы, и ты попадал на оживленные улицы Гиндзы. Тут были бары, пестрели витрины магазинов.

Улица была наводнена людьми. Они поражали числом, но больше в них ничего примечательного не было: обычная улица, по которой ходят обычные люди.

Я зашел в какой-то ресторан, сел за столик. Здесь подавали французскую кухню.

Пока я делал заказ, человек во фраке немного нервничал. Вино я выбрал двух видов: красное и белое.

Стол был накрыт, но блюда подавать не спешили. Перед едой я решил выпить хереса, но и его не торопились нести. Потеряв терпение, я окликнул официанта. Официант переговорил с человеком во фраке, два других «фрака» мигом удалились «за кулисы».

– Как вы намерены расплачиваться, любезный? – спросил первый «фрак», встав у моего столика.

– Как-нибудь.

– Боюсь, «как-нибудь» нас не устраивает.

В дверях появилась Нацуэ. Я предположил, что она шла по своим делам и случайно меня увидела.

– Идем отсюда.

– Почему же?

– Эти люди взглянули на твою обувь и сочли, что ты не в состоянии расплатиться по счетам. Вынесли о тебе свое суждение, как тебе это нравится?

– Это не так, мадам.

Лицо человека во фраке стало заливаться краской.

– Пошли. Есть заведения, где с клиентами куда более приветливы. Ноги моей здесь больше не будет.

– Приношу свои извинения, госпожа Косуги. Я немедленно позову управляющего.

– Нет надобности.

– Оставь это. Садись.

– Но как же…

– Мне хочется попробовать здешнюю кухню.

Хотя с человеком во фраке Нацуэ говорила весьма строго, она безропотно подошла к столу и села напротив меня.

– Не зовите управляющего, не нужно извинений. Если вы ставите под вопрос платежеспособность сэнсэя, позвоните в галерею Йокояма и назовите имя Масатаке Накати. Уверена, они примут за честь расплатиться по любым его счетам. Хотя зачем нам галерея Йокояма. Позвоните в любую галерею Гиндзы. Получите тот же ответ.

– Да что вы, у нас и в мыслях не было. Мы ведь не знали, что это ваш знакомый, госпожа Косуги.

– Вы имеете превратное представление о ситуации. Перед вами куда более важный человек, чем я. Это я должна просить позволения сидеть с ним рядом.

– Хватит трепаться. Заказывай, – прервал ее я. Нацуэ принялась молча созерцать меню.

– Мутон восемьдесят первого года? Его. должны откупорить и перелить в графин, – проговорила Нацуэ будто бы про себя. Вино, которое я заказал, было ей знакомо. – А почему ты не выбрал вино урожая 1982 года?

– Его час еще не пробил. Через несколько лет будет в самый раз.

– Вы слышали? Этот человек разбирается в винах, а не просто заказывает что подороже.

– Нам страшно неловко, мадам.

«Фрак» попеременно то заливался краской, то становился белее полотна.

– Нет резона на них срываться, – сказал я, когда «фрак» удалился из зала. – Заляпанные грязью рабочие ботинки. Рванье. Это я нарушил этикет, моя вина.

– Художнику позволительно выходить за рамки. Однако, я смотрю, ты научился адекватно оценивать свое поведение. Это уже прогресс.

– Я встретил себе подобных. Таких, каким был сам. Я имел в виду Оситу с Акико. Эти двое вместе взятые составляли одного меня прошлого.

– Побыл с ними и многое понял. Не городской я житель, и манеры совершенно тут ни при чем. Здесь, пожалуй, даже не столько город, сколько общество. Не мое все это.

Двое моих знакомцев тоже не принадлежали обществу. В городе, чтобы выжить, приходится с ним сродниться, полностью его принять. А если не получается, то ты все время выпадаешь из заведенного порядка вещей.