Кензо Китаката - Зимний сон

– Я выбрался в бар. Возможно, был как раз неподалеку.

– Ах какая жалость. Подловить бы вас пьяным, я бы точно уговорила продать картину.

Я указал на столик на террасе и, сняв с шеи полотенце, смел со скамьи палую листву. Нацуэ Косуги грациозно поднялась по деревянным ступеням на террасу и уселась.

– Я вас не смущаю? – совершенно некстати поинтересовалась она, всматриваясь в мое лицо.

– Знаете, забавная вы.

– Сегодня утром вы совсем не производите того впечатления, которое создается от ваших работ. Что-то не так.

– Предпочитаете видеть меня пьяным?

– Нет, это тоже не то.

– Так чего же не хватает?

– Вам надо обрести свободу. Причем не то, что вы находите в тюрьме или в этой хижине.

– А поточнее?

– Возможно, нам стоит поискать ее вдвоем.

– Это сложно для моего понимания.

– Я не пытаюсь говорить сложно. Я все думала вчера, чем таким меня зацепили ваши картины. Кажется, я нашла отгадку. У вас удивительный талант, и вы раб этого дара. Вот вы и занялись абстракциями, чтобы освободиться. Ведь так, правда? Если так, значит, я нашла ответ на вопрос, почему вы вдруг переключились на беспредметное искусство. Хотя, может быть, это только для меня было загадкой.

– Знаете, а у вас логический склад ума. Вам обязательно надо во всем разобраться – иначе не успокоитесь. Такие люди склонны попадать в ловушки собственных теорий.

День выдался ясный. Яркие лучи солнца с поразительной отчетливостью в необычных ракурсах высвечивали не только окружающие краски, но и мои собственные слова. Нацуэ Косуги взяла в рот сигарету. Я подвинул ей пепельницу через стол.

– Разрешите посмотреть свою картину, господин Накаги?

Нацуэ Косуги не торопилась вскочить на ноги. Она сидела и курила, чуть склонив голову. Потом поднялась и призывно на меня посмотрела, но я не поддался. Тогда она пошла в одиночестве. До меня доносилось легкое перестукивание каблучков. На фильтре оставленной в пепельнице сигареты остались следы красной губной помады.

Через какое-то время гостья вернулась на террасу.

– Теперь рисуете маленький формат.

– Пока не решил, что с ним делать.

– Я покупаю.

– За сколько?

– Пятьсот тысяч. Вам не придется связываться с галереей. Продайте мне напрямую.

– Пожалуйста, забирайте. Но при одном условии: вы не резервируете «сотку».

В тот момент я писал на холсте восьмого формата. Восьмерка ли, сотня – без разницы: оба полотна не были завершены. И в том и в другом случае работа была выполнена до определенного предела.

– И «сотку» хочу.

Нацуэ Косуги что-то черкнула на чеке и протянула его мне. Полотно восьмого формата готово не было, и, похоже, закончить его мне не дано. Наверно, лучше поскорее убрать его с глаз долой.

– Загадочная картина.

– Вы вправе говорить, что вам вздумается. Зритель всегда норовит что-нибудь сказать.

– Вам что, не нравится картина?

– И, зная это, вы все равно хотите ее купить?

– Я предложу вам хорошую цену. Вы не хотите продавать «сотку», но я ее все равно куплю.

– Как знаете.

Чек колыхало легким дуновением ветерка. Нацуэ Косуги поймала его ладонью и придавила пепельницей.

Легкий, едва ощутимый ветерок оказался достаточно силен для обрывка бумаги. Я мельком взглянул на запачканную красным сигарету.

Крепко держа камень, я плавно провел лезвием по влажному бруску.

В длину лезвие было около десяти сантиметров, довольно толстое. Нож я приобрел у человека, который изготавливал – нет, не ножи, а японские мечи. Собственно, мастера я не видел – инструмент мне передали через галерею. Случилось это лет пять назад.

Я им так ни разу не пользовался. Он валялся среди других принадлежностей для рисования, а после ареста галерея передала мои вещи на хранение.

Увидев нож в коробке с мастихинами, я вынул его из кожаного чехла. Помню, как пять лет назад был покорен красотой клинка. У этого ножа в отличие от большинства остальных были гребень и шершавая поверхность с какими-то шишечками, будто его припорошили серебристой крупкой. На ощупь этого не ощущалось, а вот на свету они хорошо просматривались. Владелец галереи назвал эту серебристую крупку «манкой». Он объяснил, зачем она нужна и как ее делают, но я толком ничего не запомнил.

Нож словно обладал некой аурой безоговорочной чистоты, и в этой чистоте улавливалось некое сумасшествие. Нож завораживал меня своей красотой.

Когда я извлек инструмент из футляра, впервые за пять лет, то заметил на лезвии тонкую пленку ржавчины, словно сталь слегка замутнилась.

Клинок отдавался в ладони необычной тяжестью. Я рубанул им по воздуху, и он издал неожиданно низкий звук. Смочил нож в воде и снова принялся точить. До сих пор мне еще не приходилось этим заниматься. В скобяной лавке, где продавалось точило, мне вкратце объяснили, как им пользоваться, но и только. Я купил два разных бруска.

Предполагалось, что сначала ты точишь нож более грубым камнем, а потом более нежным. Я час обрабатывал нож грубым точилом. Тут требовалось приложить силы, у меня даже пот на лбу выступил.

Я прополоскал лезвие в воде и насухо его обтер. Ржавого налета не стало. Заодно начисто стерлась «манка». Впрочем, мне было легче расстаться с серебристой крупкой, чем мириться с ржавчиной. Когда я поднес клинок к свету, то увидел, что лезвие лишилось своей первозданной чистоты. На смену ей пришел дешевый серебристый блеск.

Затем я обработал нож мелким точилом, прижимая тупую сторону лезвия кончиками пальцев и стараясь сильно не давить. Камень был скользким на ощупь, и наитие подсказывало, что давить не стоит. Так я трудился еще час.

На первый взгляд лезвие особенно не изменилось, хотя некоторая разница улавливалась. Дело было не в гладкости и не в том, как он отражал свет, – просто после столь долгой полировки наконец стало кое-что просматриваться. Я продолжал еще час, надеясь все-таки понять, что же это такое.

Когда я прекратил это занятие, особой разницы-то и не было.

Я сполоснул лезвие, вытер его насухо, и начали проглядывать серебристые крупицы. Стало ясно, что точить клинок можно бесконечно, крупка никуда не денется.

Те немногие знания, коими меня снабдил продавец в магазине, оказались весьма полезны. Лезвие нужно держать под определенным углом, что само по себе оказалось делом нелегким – тут если не поостережешься, можно запросто резануть точило.

Я решил отводить на заточку по часу в день. Если удастся выполнить задуманное, то через неделю будет видна ощутимая разница.

У меня почернели подушечки пальцев.

Поначалу я решил, что каким-то образом был перекрыт ток крови, отсюда чернота. Во всяком случае, на пятна от краски это совсем не походило. Я дважды вымыл руки в горячей воде с мылом, чернота в основном ушла. Выходит, в кожу набились мельчайшие частицы точильного камня.