Кэндзабуро Оэ - Опоздавшая молодежь

— Ага! — выдыхает брат. — Личинка цикады, личинка певчей цикады.

Я силюсь рассмотреть, что он держит в руке. Носом и губами я касаюсь чего-то мягкого, как шерстяная пряжа, густо облепившего сухую ветку ивы. Обыкновенные короткие сережки.

— Не вижу, — говорю я, облизывая губы, они подрагивают от щекотной сережки. — Не вижу я никакой личинки.

— Она мне прямо в ладонь упала, — сказал брат. — Интересно, а у меня в руке она вылупится из кокона?

— Смотри, выпустит когти.

— Пока не вылупится, буду здесь стоять! Как столб, не шелохнусь…

— Брось ты, простудишься.

— Ага, — сказал брат. — Но зато, если выращивать цикаду с самого рождения, она станет ручная, как собака, правда?

— Вот глупый. Ему что цикада, что собака, надо же.

Я беру сухие ветки, которые он собрал и разделил на два пучка.

Брат аккуратно положил личинку цикады обратно на покрытые росой корни ивы. И тогда я рассмотрел твердый, поблескивающий золотом кокон. Казалось, что он поглотил лившиеся с неба лучи света и теперь в темноте отдает их.

— Не раздави, — говорю я брату.

— Ага, — говорит брат, затаив дыхание.

Глядя на крошечную личинку цикады, мы напряглись, собрав в комок всю свою волю, старались мысленно проникнуть внутрь кокона. И мне хотелось, чтобы эта наполненная тишиной тьма тянулась долго-долго, чтобы ночь длилась вечно и мы не выходили из воды. Я даже желал внезапной смерти и всей природе, и нам самим. «Но утро неизбежно наступит, и на пересохшей деревенской улице вооруженные до зубов американские солдаты, примчавшиеся сюда на своих “джипах”, поднявших тучи пыли, будут зверски убивать и насиловать, превращать в мишени для стрельбы покорно и безропотно дожидающихся их жителей деревни, не оказывающих никакого сопротивления. Ох, если б эта ночь длилась вечно, если бы рассвет никогда не наступил!» Я чувствую, как начинаю дрожать.

Брат тоже дрожит, у него стучат зубы.

— Если бы мы были цикадами, — смущенно говорит он тихим голосом.

— Мы же люди, — говорю я. — Если мы бы были цикадами, то цеплялись бы за эти корни и вылуплялись из кокона — ты об этом подумал? Мы люди. Людей зверски убивают и насилуют. Взрослые хоть сражаются и умирают на поле боя, а нас, безоружных, ни за что, ни про что зверски убивают. Только потому, что мы люди.

— А если б цикады? — плачущим голосом говорит брат, испугавшись моего сердитого тона.

— Мы люди. Давай ловить рыбу, — говорю я, жалея, что довел брата до слез.

Разбрызгивая воду, мы пошли к мели. Брат бросился в воду и погрузился с головой, чтобы я не увидел его слез. Я сделал вид, будто не заметил, что он плачет. Я и сам, может быть, готов был разреветься, как девчонка. И поэтому изо всех сил старался не обращать внимания на его слезы. Мы квиты. Мы взобрались на плоский сухой валун, торчащий из воды, и, осторожно перескакивая с камня на камень, чтобы не пораниться о торчащие острые обломки, добрались до песчаной отмели и стали искать заводь, где любит прятаться рыба. Смотрю вверх — на мосту ни души. С деревенской улицы тоже не доносится голосов. Такое ощущение, будто в долине умерли все звуки, кроме стрекота насекомых и одиноких криков птиц. Казалось, к ним лишь примешивается шум наших шагов и плеск воды.

— Тихо как, а?

— Нет собак — некому лаять, — говорит брат.

— Нет курсантов — некому петь, — говорю я, чтобы рассмешить брата, но он, сделав вид, что не расслышал, весь ушел в поиски заводи. Курсанты любили брата. Когда их увезли от нас, он убежал в лес и проплакал до ночи. И теперь он старался не вспоминать курсантов, дружбой с которыми так гордился.

— Ого, тут точно есть рыбьи норы, — шепчет брат, взбираясь на огромный камень.

— Хорошо, — говорю я, тоже останавливаясь.

— Смотри, светлячки.

— Ведь мы, кажется, пришли ловить рыбу? — говорю я сердито.

Я чиркаю спичкой — огонек и вонь. В кружке света от спички появилось перепачканное тиной унылое лицо брата. Окунулся, а бороздки от слез по обеим сторонам носа.

Брат поднял на меня сощуренные глаза. Я попятился и отвел от лица горящую спичку.

— Давай факел!

Брат переворачивает до половины намокший пучок хвороста и протягивает его мне. Я беру пучок левой рукой, стряхиваю с него воду и подношу огонь к сережкам. Они вспыхивают ярким пламенем и громко стреляют, рассыпая искры по воде. Точно фейерверк. С факелом в руках мы наклоняемся к самой воде. Распластавшись на песке, сплошь покрытом желто-зеленым мхом, спят рыбы. Они действительно спят, прильнув брюшком к песку. Некоторые замерли в воде, но и они тоже спят.

— Есть, есть, — возбужденно кричит брат.

— Есть, есть. Проспят все на свете, им нет дела, что война проиграна, — говорю я. — Вот паршивые рыбы.

Ничего они не паршивые. Наоборот, вид стайки спящих рыб сжимает грудь, зажигает кровь. Такое чувство, точно с треском лопаются тоненькие сосуды в самых дальних уголках тела. Мы дышим напряженно, сжав зубы. Карась почти высунул из воды свою оливковую спину. Брюшко сверкает серебром. Маленькие крабы, сомята, темно-лиловые толстые и короткие бычки, которых ребята зовут дурашливыми пузанами, язи, проснувшиеся и бросившиеся врассыпную прозрачные речные рачки, сплошь покрытые черными пятнами мальки горбуши. Горбуша остается неподвижной, подделываясь, насколько возможно, под цвет водорослей. Крупные язи лениво подплывают к свету, но глаза у них все равно остаются закрытыми.

— Давай ловить, — говорит брат нетерпеливо. — Давай ловить, какая ни попадет.

К факелу из ивовых прутьев, зажатому в моей руке, слетается целый рой мотыльков, жучков, крылатых муравьев. Огонь уже обжигает большой палец. Я кладу факел на песок и быстро опускаю руку в воду. Тень руки дрожит, отражаясь в воде и на песке. Молнией метнулся и исчез соменок. И тогда вдруг у меня пропадает желание ловить этих маленьких рыбок. «Кому все это нужно?» К тому же я знаю, что мы поступаем плохо, что делать этого не следует.

— Давай ловить, — повторяет брат.

— Лучше просто посмотрим, а? — говорю я ему. — А если хочешь ловить — лови сам.

Брат, подняв голову и облизывая губы, смотрит на меня недоверчиво, потом рывком опускает в воду руку, пытаясь схватить краба. Не знаю, удается ли ему дотронуться до краба, но тот стремительно бежит. Только воду замутил. Я вижу, что брат, не вынимая руки из воды, вдруг замер, глядя в одну точку, совсем как с ним бывало во время болезни. И лицо стало багровым. Даже глаза налились кровью.

— Ладно, я тоже решил только смотреть, — говорит он, громко сглотнув слюну.

Присев на корточки у заводи, мы стали терпеливо ждать, пока вода снова станет прозрачной. На реке было полно других заводей, и рыбы в них сколько угодно. Но мне хотелось еще раз увидеть рыбу именно здесь. «Потому что мне не хочется вот так просто уйти, — думал я. — Потому что мне не хочется вот так просто расставаться с рыбой». Вода снова стала прозрачной, и мы увидели покрытую оседавшим в воде илом спину кижуча.