Сергей Бабаян - Кучук-Ламбат

Вскоре после смерти сына она поверила в Бога. Это получилось само собой, без разговоров с другими людьми, без чтения книг о Боге и даже без церкви, – то есть она сначала поверила, и поверила сразу, когда о нем подумала, – то есть когда вспомнила, что есть на свете Бог, в которого верили и веруют и сейчас некоторые и даже многие люди, – до смерти сына ей просто вспоминать об этом было некогда, – поверила так, как будто Бог всегда был у нее в душе и только ждал своего часа, – и уже только после этого, уже веруя в ласкового старика с большой белой бородой, у которого должно было быть хорошо ее мальчику и на которого она всегда могла бы его оставить, чтобы не болела душа, – только уже после этого она заговорила на кухне с Марьей Афанасьевной, соседкой по общежитию, суровой, молчаливой, религиозной женщиной, – и Марья Афанасьевна принесла ей старую книжку об Иисусе Христе, с ятями и твердыми знаками в каждом слове (которые, впрочем, не мешали ей читать, потому что она училась старой грамоте и мало читала по новой), и повела ее в церковь – и там, в теплом полумраке церкви, среди ласкающих душу свечных огоньков и сладкого дыма, она почувствовала себя – не в храме Господнем, а дома, в гостях у очень хорошего, бесконечно сильного доброй медленной силою человека. Она не обижалась на Бога за то, что он допустил убить ее мальчика: вопреки всему прочитанному и услышанному, она не то чтобы не верила, она не просила у Бога его всемогущества на Земле, – а может быть, и не верила, видя на Земле вокруг себя много зла и рядом с огромностью этого зла мало наказания; в минуту редкого раздумья об этом она останавливалась на том, что на земле за все страдают и все, хорошее и плохое, делают люди, – а Бог после смерти разбирает их дела и вершит правый суд. Она надеялась, что Бог не обижает ее мальчика, – он не сделал никому дурного и умер, защищая Родину.

С сожалением – с сожалением, не болью, потому что в первую очередь Бог жил в ее сердце, – узнала она, запоздало за суетой переезда, что в Кучук-Ламбате нет церкви: возле замка княгиней была поставлена из тесаного серого камня большая часовня, но после революции с нее сбили крест и устроили электрическую подстанцию, – и в праздники она с другими женщинами ездила в Ялту. Иногда, обычно на Пасху, им давали санаторный автобус с шофером Василием, которому они вскладчину покупали бутылку водки и собирали корзинку крашеных яиц с куличом; водку он брал, а от корзинки всегда отбивался – но потом брал тоже, – и, заходя в ожидании старух на церковный двор, крестился украдкою.

Всякий раз, попав в церковь, она ставила свечку и записывала помянуть сына – и, если была одна и Василий не ждал на дворе с автобусом, обязательно дожидалась, когда отец Иларион своим густым, чуть севшим после обедни басом помянет «воина Александра»; поминовение и свечку она воспринимала по-своему, как весточку сыну, – чтобы не скучал без матери.

Да, после смерти сына жизнь ее остановилась, У нее был еще брат, на двенадцать лет моложе ее, которого она очень любила; брат остался в Мариуполе – городе, который она до сих пор не могла называть Ждановым: хотя и зная только хорошее о Жданове, она никак не могла понять, зачем Жданов, – и свои редкие письма, портя конверт, только со второго или третьего раза надписывала этим именем. Она любила и жалела брата и, наверное, осталась бы с ним в Мариуполе ухаживать за ним и поддерживать его, – если бы не глубокая перемена, произошедшая с ним за время войны и превратившая его не то чтобы в несчастного или больного, но в совершенно отрешившегося от жизни человека, который своим усталым равнодушием к себе самому делал бессмысленной и бесполезной любую попытку ему помочь. Она чувствовала, что нужна ему только своим существованием, безразлично где, – но никак не тем, что могла бы ему стряпать и стирать и разговаривать с ним: все это он без всякого усилия и раздражения делал для себя сам – и разговаривал только сам с собою. Она была бы рада видеть его каждый день – но и для нее главное было осознавать, что в пятистах километрах от Утеса живет и думает иногда о ней родной брат, помнит ее день рождения и присылает открытки с красивыми памятниками, – и когда она умрет, ее брат, моложе ее на двенадцать лет, будет жить, продолжать ее жизнь и иногда вспоминать о ней и ее могиле… И когда он погиб (его прижало к стене бортом грузовика, он пролежал неделю в больнице и, дождавшись ее, так же тихо и терпеливо, как жил, – умер), она осталась совсем одна, после нее некому стало жить, и жизнь ее, остановившаяся на сыне, какой-то частицей своей продолжавшаяся в молодом рядом с нею брате, – дрогнула, покачнулась и медленно тронулась назад. Она почувствовала это ее медленное движение к своему концу – не то чтобы она собралась умирать, тогда ей не было еще и семидесяти, и она могла еще жить и пять, и десять, и больше лет, – на Утесе жизнь вообще текла медленно и потому долго, бабке Елизавете, стиравшей еще Гагариным, минуло уже девяносто, только мужчины пили и обманывали жизнь – и дружно помирали вскоре после пятидесяти… – но ее жизнь, которую она ощущала движением вперед вместе с жизнью сына и долгой остановкой с того дня, как сын ушел на войну, и до гибели брата, – теперь ощущалась ею движением в обратную, последнюю сторону.

В середине шестидесятых, незадолго перед своей нечаянной смертью, брат приехал ее навестить. Марина, которой было уже далеко за тридцать (а брату не было еще и пятидесяти), бросилась его обхаживать: напекла пирогов, показывая себя хозяйкой – хотя хозяйкой была никакой, по десять раз на день стучалась к ним в комнату – звала на море, напоминала о сегодняшнем кинофильме или концерте Крымской филармонии, просила в долг сахар или соль, не стесняясь Пелагеи Валерьевны (которая знала, что сахара и соли было у нее вдоволь), и уже перед самым его отъездом пришла с бутылкою водки, придумав себе день ангела – хотя ни Марины, ни даже Марии в тот день и в помине не было в святцах, – и робкими и испуганными неотвратимым одиночеством были ее глаза на быстром и бойком лице… – но брат смотрел в сторону, устало и односложно отвечал на все ее вопросы и на всё, что она торопясь рассказывала, а больше молчал и, видимо, смущаясь, только редко и задумчиво произносил: «Да-а…» Водку он, правда, выпил, но и выпив ночевал в комнате вместе с сестрой – о чем она подумала с легким укором и сожалением, но ничего конечно ему не сказала: «Не мог, напоследок пожалеть бабу…» Она бы не осудила ни его, ни Марину, ей думалось, что жалость человека к человеку – в жизни самое угодное и согласное Богу. Но здесь уже была воля Петра, а Бог и так сделал все, что мог, прислав его в это лето, – потому что именно тогда, в середине шестидесятых, на Утесе появились первые отдыхающие без путевок – «жильцы», «постояльцы», «квартиранты», «дикари», – и все, кто жил в старом парке, начали поспешно строить маленькие деревянные сарайчики, колотить на скорую руку летние веранды и навесы, собирать и чистить ржавые, выброшенные из санатория железные кровати – и селить у себя приехавших к морю людей из расчета рубль в день за человека…