Сергей Бабаян - Одиночная командировка

– Можно и водки, – аккуратно окая сказал Николай. – Только давай не пойдем в гостиницу… а пойдем лучше ко мне.

Я немного растерялся.

– К тебе?…

– Ну да, ко мне. Тут недалеко.

– А-а… мы не помешаем?

Я осторожно, даже недоверчиво задал этот вопрос, потому что к своим двадцати пяти был уверен: до того времени, когда нормальный советский мужчина сможет (не в праздник и не на званый вечер, а без всякого повода, среди белого дня) привести приятеля в дом и распить с ним бутылку водки, – моему поколению не дожить: сейчас на это как на преступление против нравственности смотрит мать, потом, когда я женюсь, так же будет смотреть жена, – а жен, как однажды со вздохом сказал разведенный Лапшин, нам в жизни не пережить… Поэтому-то я и почти механически – рефлексивно – спросил:

– А мы – не помешаем?

– Как же мы можем помешать? – рассудительно удивился Николай. – У меня только бабка и мать, места много. Мать будет рада, расскажешь ей про Москву. Она любит Москву.

– Любит? – переспросил я. – Она что же, жила в Москве?

– Нет. Но она ее любит. Открытки собирает с Москвой, фотографии. Недавно я ей книжку о Москве купил, в магазин завезли. «Главная улица» называется. У тебя есть?

– Нет.

– Ничего книжка, с цветными фотографиями. Ты зайди в наш магазин, может, еще не раскупили. Он на улице Ленина, близко. Правда, дорогая – шесть рублей… А то, если хочешь, я завтра куплю и тебе принесу. Ты когда уезжаешь?

– Нет-нет, – испугался я. Николай, добрая душа, был уверен, что если я из Москвы, то при одном упоминании книги о Москве брошусь ее покупать. Представляю, как бы он обрадовался альбому о Краснохолмске – фотографиям серой площади с неестественно длинноруким Ильичом, главной улицы с безобразными приземистыми домами, похожей на свайную вырубку, расплывающегося дымчатой кляксой над исчезающей кромкой тайги комбината… Шесть рублей за книгу с фотографиями улицы Горького – при моем окладе сто тридцать пять! – Нет, спасибо, – сказал я, – неохота отсюда… – чуть не сказал: «тащить», в последнюю секунду поправился: – …везти. Я в Москве посмотрю. В Москве она, я думаю, есть.

– Ладно, – сказал Коля. – Ну, так что… пойдем ко мне?

– Ну… пойдем, – неуверенно сказал я. Мне не хотелось – мне даже очень не хотелось – к нему идти. Ну зачем мне его бабка и мать?! (Тут я должен остановиться и кое-что объяснить. Чтобы вы не подумали, что я какоето бесхребетное существо, из которого каждый, кому не лень, может веревки вить (а мне бы этого не хотелось), то я вам вот что скажу: попробуйте на меня надавить – кто угодно, от завлаба до замминистра, – и вы узнаете, какой у меня характер. Но как только я встречаю хорошего и тем более слабого человека – все! Вот тут-то я и начинаю, по выражению моего соседа по этажу, электрика – извините, «сопли жевать». Лапшин, подлец, разгадал меня – и как-то сказал: «Вовка, да если тебя жалостливо попросить, ты же родину предашь!» Ха-ха-ха.) – Ну, пойдем…

– Нет, если ты не хочешь…

– Отчего же не хочу? – заспешил я. – Пошли. Только я все равно заскочу в гостиницу – водку возьму.

– Не надо, – сказал Николай. – У меня спирт есть.

Хороший спирт, комбинатовский (я прямо испугался, услышав это – «комбинатовский»). На можжевельнике.

– Ну нет, водку я возьму, – сказал я и пошел в гостиницу – проклиная себя.

В номере я взял не только бутылку, но и банку шпротов – я подумал, что шпроты навряд ли доходят до этой глуши. Водку и консервы я рассовал по карманам – консервы в полушубок, водку в пиджак – и, посмотрев на себя в зеркало, снял через голову галстук: сейчас он показался мне еще более неуместным, чем утром на химкомбинате… Николай ожидал меня под гостиничным козырьком, опиравшимся на четыре обмазанных тусклой кафельной крошкой столба, – смотрел на пустую площадь и курил папиросу. Вдруг я понял, почему площадь с позолоченным Лениным казалась мне так угнетающе, мертво пуста: на ней не было птиц… Ни одной – ни голубя, ни воробья, ни даже вороны.

– Пошли?

Мороз был невелик, градусов десять – зима только начиналась. День клонился к раннему вечеру; темно-красное солнце – цвета задыхающегося угля – тонуло в розовой дымке тайги. Пятиэтажные кряжистые коробки скоро закончились, и пошли деревенские рубленые дома за тесаными заборами. Эти могучие избы, не видимые из центра, смотревшие чудовищными – чуть не в полметра – торцами бревен из-за зубчатых заборных плах толщиною в ладонь, эта глубокая, плотная, уверенная в себе тишина, изредка нарушаемая вязким погромыхиванием цепей помедвежьи спокойных собак, – произвели на меня неизмеримо большее впечатление победы человека над зимой и тайгой, чем кирпичная башня гостиницы с кабиной междугородного телефона в холле первого этажа и даже ощетинившийся ядовито дымящими трубами железобетонный массив комбината. Последнее, впрочем, вообще не доставляло ощущения никакой победы – скорее тягостное чувство чего-то неправильного, непоправимого, бессмысленного и недоброго… Я говорю – «чувство чего-то» – потому, что хотя разуму здесь было все понятно: тайга задушена и вырублена на десятки километров вокруг, воздух как в отделе стиральных порошков в хозяйственном магазине, на дорогах незамерзающие мертвые лужи всех цветов радуги, – но кроме осознания этого было еще и чувство, неизменно опережавшее разум: физическое желание поскорее отсюда уйти… Николай повернул направо, по широко растоптанной в хрустком снегу тропинке, и у первого же дома, перейдя обледенелый мосток, толкнул тяжелую дверь с кольцом в серой стене уже старого – по сравнению с янтарным заплотом соседей – забора.

Небольшая – опять же рядом с другими – изба, с простыми белыми – в сумерках голубыми – наличниками, светилась теплыми задумчивыми глазами маленьких, обведенных снизу волнистой снежной каймой до половины занавешенных окон. У вросшей в сугроб конуры встрепенулся лохматый пес – что-то буркнул, как в бочку, и потрусил к Николаю, разматывая зарокотавшую тяжелыми звеньями цепь. Николай вынул руку из кармана – он был без перчаток – и помял висячее ухо размером с клапан ушанки. – Шарик… – Шарик был величиною с медведя – даже с белого, пожалуй, медведя – и внешне спокоен и незлобив, как сонный щенок. На меня он даже не посмотрел.

Построек на дворе было мало – в отличие от соседей, у которых (я плохо разбираюсь в надворной архитектуре) громоздились целые амбары, иные не меньше самой избы. У Коли же по периметру двора были разбросаны несколько некрашеных дощатых коробочек: по моим представлениям, в такой коробочке могла разместиться только уборная – или курятник. Справа вдоль уличного забора тянулся неширокий длинный навес, сколоченный из неошкуренного горбыля, под которым – мозаикой светлых торцов – до высоты человеческого роста лежали штабелем наколотые дрова. Было очень тихо, только снег, срываясь с края целика на тропу, сухо поскрипывал под ногами. Это было похоже на сказку – добрую, неторопливую, без разбойников и чудовищ – и в то же время немного печальную – сказку. Я вдруг вспомнил картинку детства: расписная избушка, укрытая волнистым сугробом, и перед ней, в малиновых сапогах, расхаживает многоцветный петух… Николай открыл невысокую дверь под живописно сосульчатым козырьком и ступил на порог. Конечно, он просто не знал, что гостя пропустить следует первым.