Андрей Битов - Преподаватель симметрии

Гумми опять замолк. Он был далеко. - А Луна? - нетерпеливо воскликнул Давин. Щеки Гумми вздрогнули, будто он спрыгнул с большой высоты, и он сморщился. Опомнившись, продолжил, но уже как-то устало, и слова все более вяло сходили с его языка.

– Я очнулся на полу... Весь избитый... Чашка стояла с водою. Я выпил воды...- И он замолчал. - Про Луну...- сказал Давин жестоко. - Я улетел на нее. - Когда? - После этого. - После того, как выпили воды? - Да.

– Но как же? Вы же парили. Это же медленно. До Луны около четырехсот тысяч километров. Десять раз вокруг света...

– Это не важно...- с трудом произнес Гумми, будто с каждым словом у него распухал язык.- Парить - это удовольствие, баловство... А можно еще оказываться.

Доктор Давин устал, как язык Гумми; будто это он сам еле ворочался в его рту.

– Ну, и какая же она. Луна? - спросил он со скукой. Глаза Гумми остекленели от немоты. Что-то стремительно приближалось к ним вплотную, и взгляд его разбивался. Словно он видел перед собой что-то все ближе, настолько отчетливо, что терял дар речи, потому что не вспоминал, а видел. Давину даже на мгновение померещилось, что в его радужной оболочке отразилось нечто, чего перед ними не было (они как раз шли по полю), и он затряс головой. - Так что же, какая? - спросил он настойчивы. Коричневая...- еле выжевал Гумми и выпустил слюнявый пузырь.

"Да он еще и припадочный..." - успел подумать доктор.

...Когда Гумми пришел в себя, над ним склонялось встревоженное и виноватое лицо Давина. Он тер Гумми виски. Он так обрадовался, когда Гумми пришел в себя, заулыбался заискивающе и ласково.

– Бога ради, простите меня, Тони... Я вас замучил своими расспросами. Я абсолютно верю, что вы тогда были на Луне.

Гумми посмотрел на Роберта с любовью и снисходительностью, как на ребенка...

– Я только что был там,-сказал он, поднимаясь с травы.

Давин прилег в своем кабинете ровно на секунду и как провалился. Он очнулся оттого, что ему в глаза било солнце, необыкновенно бодрый и испуганный, что проспал так долго. Солнце приходило к нему на диван теперь уже после пяти, к вечеру. Он стремительно сел, злой, звонкий и дрожащий, как запевшая под ним пружина дивана. Посидел секунду, пока проплыли перед глазами черные, в искорку, "вертиж-цы", и так же решительно встал, как сел. Потянулся властно, с хрустом. "Что за бред примерещился... Чушь. Пора заняться снами вплотную, а я их вижу вместо того, чтобы работать.- Он еще покачал головой, усмехаясь и подтрунивая над собой: экая тонкая творческая психика... любимая уехала... Гумми... Тони... Луна... Что за чушь!"

Он решительно направился к столу, к своей рукописи о природе сновидений. Он любил вид из окна, любил взглядывать туда для сосредоточения. Он взглянул - за окном колол дрова человек. Так это был Гумми.

В провинции, да еще в те времена, все быстро обретает (обретало) ритм. Сегодня впервые встреченное, завтра становится знакомым, послезавтра обычным, а послепослезавтра - ритуальным.

Жители Таунуса привыкли встречать эту странную пару прогуливающейся к концу дня по Северному шоссе, до города и обратно. О чем они могли так важно беседовать? Чтобы не возвышать в своих глазах Гумми, таунуссцы понизили доктора. Что доктор тоже "того" - ставило все на свои места и вровень. Что тут удивительного, когда такие штуки болтаются в небе?.. И они тыкали в дирижабль. Все-таки следует отметить, провинция не только потому бедна событиями, что их нет, но и потому - что они не нужны.

Поэтому-то редкие вещи и собираются вместе, за неупотребимостью (в музеях-такая же картина...): Гумми и доктор стали нужны друг другу, будто лежали в одной витрине. То, что Гумми обожал Давина - за красоту, за ум, за человеческое отношение,- это нам понятно, а вот что доктор находил в нем, кроме любопытного клинического случая? Легче всего подумать, что передовой доктор испытывал на Гумми высокогуманные методы лечения, небывалые в домах скорби того времени: доброта, уважение, внимательность, доверие, внушение чувства полноценности и т. д.- целый комплекс. Скорее всего, так это и выглядело и так бы хотел это видеть сам Давин, но мы уже поминали, что он был остер и подмечал не только за другими, но и за собой, и вот, подмечая, он не находил подобное объяснение своей связи с Гумми исчерпывающим, но полной разгадки - не то не находил, не то даже избегал. Простое объяснение его ответной привязанности чувством удовлетворения от праведного исполнения врачебного долга (в конце концов нравится же человеку поступать хорошо, иначе это было бы совсем уж невыгодно!..) и даже допущение некоторой доли нормальной человеческой привязанности к обласканному и безгрешному получеловеку (котенку, собачке...) не вполне подходило. Давин не был привязан к Гумми, а - нуждался в нем. Почему так, он сам не понимал. И старался не понять, потому что каким-то образом это размышление оборачивалось против него: принимая любовь Гумми, он понимал, что не любит сам. Причем если бы только Гумми!.. А то, ловя отсвет любви Гумми, начинал понимать, что не любит он-в принципе, как не любят никого. То есть и Джой... И это бы еще не до конца отравляло душу, если бы он не ловил себя и на том, что с Джой он не испытывал подобного неравенства в чувствах, какое испытывал с Гумми, то есть что же получается?.. что и Джой не любила его? А вот это уже не устраивало гениального доктора.

Так что не следует думать, что отношения их были безоблачны. Безоблачен был один Гумми.

К тому же Гумми влюбился в Джой. И, по-видимому, именно в нее, а не в портрет, как полагал доктор, не забыв пристрастия Гумми к дешевым открыткам. Фотография была выполнена в этот приезд Джой и получилась удачно, вернее, удачно не получилась: Давин снимал впервые, неточно установил фокус, недодержал в проявителе... вышло чудо. Это белое сверкающее пятно волос и улыбки, сливающихся с ослепленной листвою куста за спиною... "Не смейся! Не шевелись!" - а она как раз и рассмеялась и повернулась, и этот поворот и эта улыбка так и остались, застигнутыми, но не пойманными. Мгновение не остановилось и было прекрасным. Казалось, Джой сейчас дообернется, и тогда наступит счастье. Потому что именно счастье - вышло здесь лицо ее. Не в том смысле, что она "лучилась счастьем" - этого как раз, если присмотреться, не было - даже какая-то тревога просвечивала сквозь этот все заливший свет... Она сама - была счастье. То, что есть только сейчас, но не в следующее мгновение, есть вообще, но не у тебя, не в руках...

...- Гумми? Проходи, проходи. Что ты там мнешься в дверях? Проходи, садись. Что тебе, Гумми?

– Я хотел сказать... Я не могу найти второго такого же камешка. Какого камешка?

– Вам вчера так понравился камешек, который я принес. Я хотел найти еще... - Ничего, ничего. Гумми, еще найдешь. - Нет, не найду. - Не огорчайся. Гумми.