Анатолий Голубев - Тогда умирает футбол

Но Дональд ошибся.

– Я аргентинец. Но всегда жил в Англии. Если можно сказать «жил в Англии», когда двенадцать месяцев в году болтался по дорогам всего мира. Впрочем, давайте хотя бы познакомимся. Меня зовут Мануэль Ланжио. Так сказать, матадор двадцатого века.

Заметив удивленный взгляд Роуза, пояснил:

– Автогонщик я… Бывший…

Он устало поморщился. Дональд поспешил оставить его одного, спросив, не нужно ли чего.

– Спасибо, журналист. Мы еще с вами поговорим. Боюсь, что серая каналья надолго закупорит нас в этой сардиновой коробке. И не беспокойте врача. Добраться в таких условиях до отеля – безнадежное дело. И нет необходимости. Отлежусь.

Не в таких переделках доводилось… – Он закашлялся.

Забравшись в горячую ванну, Дональд душистым мылом пытался отбить запахи улицы, казалось въевшиеся в поры. Только часа через три перестало резать глаза, но в горле першило еще долго.

Дональд спустился вниз, чтобы попросить стакан горячего чая, но вернулся к себе через полчаса. Хозяйка прочитала ему лекцию о лондонских туманах. О том, что они редки, а именно потому и ужасны. Она верила, что, приходи они почаще, не так лютовали бы.

На возражения Дональда замахала руками.

– Нет, вы не знаете, а я-то их на своем веку уже насмотрелась. Все от безветрия! Когда над городом нет вентиляции, а камины да машины надышат гари, туман и придавливает все это к земле – вот тогда и беда. Когда идет человек – плохо. А упадет, и того хуже. Над землей гари втрое больше. У кого астма, туберкулез или еще что – конец!

Она протянула экстренный выпуск вечерней газеты. Число жертв возросло до сорока семи.

Придя в комнату, Дональд достал из чемодана машинку и устроился в кресле.

«Странное дело… Огромный город, силища невероятная, а теряется перед стихийным напором смога. Столько техники, столько мудрых машин – и нет практически ничего, что человек мог бы противопоставить «серому убийце». Но тревожнее даже не это. Чувствуешь, как одинок и беспомощен человек во чреве необъятного города! Человек, которому не на что рассчитывать, кроме как на собственные силы и случай».

Он перестал печатать и задумался. Чувство одиночества и заброшенности, которое охватывает, наверно, лишь высадившегося на необитаемом острове, захлестнуло Дональда.

«Странно чувствовать себя Робинзоном в центре десятимиллионной толпы…»

На следующее утро, еще не вставая с постели, Дональд увидел, что погода не изменилась. За окном, выходившим в тесный внутренний дворик, висела все та же белесая мгла.

Поленившись выйти к завтраку, он повернулся на другой бок и вновь задремал. Сквозь сон он слышал, как деликатно стучали в номер, но не ответил. Часа через полтора стук повторился.

– Кто там?

За дверью раздался голос девушки-уборщицы:

– Хозяйка приглашает вас к столу, если хотите. И беспокоится, не случилось ли с вами что-нибудь – вы не вышли к завтраку.

Еще подходя к столовой, он услышал два голоса – мужской и женский, которые, перебивая друг друга, звучали более чем громко. Когда он вошел в комнату, за единственным занятым столом сидели Мануэль и хозяйка.

– А, спаситель мой! – И Мануэль картинно закатил глаза к потолку.

Он сразу же, не заботясь о такте, отвернулся от хозяйки и придвинулся поближе к Дональду.

– А я, грешным делом, когда вы не явились к завтраку, подумал, что мое спасение отняло у вас все силы. Постучал к вам. Молчите. Хотел взломать дверь, но опомнился: во-первых, придется возмещать убытки хозяйке, а во-вторых, это непорядочно – мешать человеку умереть спокойно.

– Знаете, Мануэль, меня уже мучают угрызения совести, что я поступил с вами вчера менее благородно, чем вы со мной.

Мануэль захохотал, откинувшись назад всем телом, разбросав по сторонам тяжелые, мясистые ладони, все изъеденные бензином и маслами, в крупных шрамах от ссадин.

– Должен сказать, Дон, когда от смерти спасает хороший человек – это приятно вдвойне… А ведь я и впрямь, – он оглянулся на дверь, за которой скрылась хозяйка, разогревавшая на кухне еду для Дональда, – вчера чуть не отправился к праотцам. У меня паршивые легкие. Сжег в Африке, пропылил в Чили и застудил на Горных дорогах Франции. Ходил с туберкулезом. Э, всякое было! Мы, матадоры двадцатого века, – он произносил эти слова с особой гордостью, словно ему по этому титулу принадлежала ни много ни мало половина Англии, – заглядываем старушке смерти в ее черные очи через два дня на третий. Но как вспомню, что мог умереть вот так, на улице, понимаю, что никогда бы себе этого не простил…

Ты ешь, а я буду говорить. Не обращай на меня внимания… Когда сутками приходится торчать возле «телеги» или сидеть за рулем, когда вздохнуть некогда, потом поговорить досыта хочется. Так что это профессиональное.

Дональд начал работать ложкой. Хозяйка подсела к столу на крайний стул и, обидевшись на Мануэля, рассеянно слушала его разглагольствования. Она, сама любившая поговорить, без всякой охоты довольствовалась ролью слушательницы.

– Ты пишешь и, наверно, делаешь неплохие деньги. А вот я могу только рассказывать, потому что не умею писать. Механику кое-как освоил. А учиться толком грамоте было некогда. Вся жизнь так и прошла на колесах. За руль сел пятнадцатилетним сосунком. Мечтал о «Гран-при»… Дважды был вторым на чемпионате мира и один раз третьим. А приз получить не довелось. Зато всего, что лежит на дорожке к нему, насмотрелся! Столько друзей успел похоронить на трассах, а сам вот еще копчу небо.

Ну, да и веселого было немало. Но смешное у нас, гонщиков, как и жуткое, всегда коротко – секунда, две! И пронесло. Скорости не позволяют ни на дурном, ни на хорошем задерживаться.

Бывает, правда, и вся гонка в муку превращается. Помню, в Аргентине шли на северный «Гран-при». Стартовали в Буэнос-Айресе, потом через Северную Аргентину и Боливию гнали в Лиму – столицу Перу, а затем обратно в Буэнос-Айрес. Самый большой этап – тысяча триста километров. Идет роскошная скоростная дорога через пампасы. Настоящий трек, а не дорога. Высота порой до четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря.

В самом начале гонки погиб механик, мой друг, с которым выступал много лет. Его хватил солнечный удар в перегретой «техничке», он потерял управление и разбился.

Да, был январь – время сатанинской жары. Я в тот день не стал гоняться за «собачьей грыжей» – так по-нашему лидерство называется. Отсиживался на средней скорости. А моторы соперников лопались, как орехи. Да и моя машина была что перегревшийся утюг. Рулевое колесо скользило в потных руках. Дышать нечем. И казалось, что временами терял сознание, а потом с удивлением обнаруживал, что машина еще шла по дороге, хотя и заваливалась к бровке шоссе. Только после гонки я заметил на ноге ожог. К металлу прикасалась. В пылу гонки и не почувствовал.