Милорад Павич - Внутренняя сторона ветра

Другой плакат, извещавший о представлении «Геро и Леандра», был еще более странным:

РУКОПИСИ И ИЗДАНИЯ ПОЭТИЧЕСКОГО РАССКАЗА О ГЕРО И ЛЕАНДРЕ МУСЕЯ ГРАММАТИКА

(По случаю представления произведения театральной труппой «Ибик») Baroccianus 50 saec. X. е cuius familia:

Vossianus gr. Q.59 ca. 1500 Estensis III A 17 saec. XV.

Estensis III С 12 pars antiqua (u. 250–343) saec. XIV.

Harlaianus 5659 saec. XV ex.

Parisinus gr. 2600 saec. XVI in.

Neapolitanus II D 4 saec. XIV e cuius familia:

Palaltinus Heidelbergensis gr. 43 saec. XIV.

Vaticanus gr. 915 saec. XIII ex. uel potius saec. XIV in.

Maricanus gr. 522 saec. XV Vatican! gr. 915 apographon Praebent tantum u. 1-245:

Parisinus gr. 2763 saec. XV ex.

Leidensis B.P.G. 74 с saec. XV.

Ambrosianus S sup. saec. XV ex.

Perisinus gr. 2833 saec. XV ex.

Laurentianus LXX 35 saec. XV.

Riccardianus gr. 53 saec. XV.

Estensis III С 12 pars recentior (u. 1-245) saec. XV.

Estensis III С 12 pars recentior (u. 1-245) saec. XV.

Codices deteriores:

Pragensis Strahoviensis 30 saec. XV.

Baroccianus 64 saec. XVI.

Ambrosianus E 39 sup. saec. XVI.

Gothanus В 238 saec. XVII in .

Editiones:

edido princeps Aldina, Venetiis excusa ca. 1494.

editio florentina Job. Lascaride aucrore ca. 1494.

Так мы напали на след театральной труппы «Ибик», но разыскать «Детский театр», в котором она играла, оказалось гораздо труднее. Мы спускались в подвальный этаж, где водитель нашего такси трижды сказал «аминь», поднимались на чердак, но все было напрасно. Правда, в здании был «мужской» проход и второй вход для слуг, а также «женская» дверь, через которую мы и вышли на третью, еще более широкую и светлую улицу, однако и здесь театра не обнаружили. О таком театре попросту никто не слышал. В тот раз нам пришлось отказаться от нашего намерения, но несколько дней спустя брат показал мне газету, в которой снова было напечатано сообщение о представлении по поэтическому рассказу о Геро и Леандре. Но и это еще не все. На сей раз в газете была опубликована рецензия некой Ileane Buongiomo на спектакль театральной труппы «Ибик», в которой она особо выделяла блестящую игру молодой Irene Plaar, исполнявшей заглавную роль. Теперь мы решили попытать счастья в театральной кассе в центре Рима, где продавались билеты во все местные театры, и разузнать про «Детский театр» там. Нам ответили, что на такой спектакль билетов нет. Правда, служащая кассы была так любезна, что вызвала из заднего помещения старого господина с бровями, превосходившими по размерам усы, отчего создавалось впечатление, что его нос растет на лице «вверх ногами», и господин кое-что вспомнил. Там, где мы искали, действительно когда-то был театр, но не он назывался «Детский театр», кажется, так назывался спектакль. Старик там смотрел, очень давно, одну вещь Пиранделло, а точнее было бы сказать, он смотрел на пианиста, который музыкой сопровождал спектакль и, играя, то прятался за инструментом, будто бы читая книгу, положенную на клавиши, то подскакивал на месте, словно обжегшись о клавиатуру, или же вообще откидывался назад и делал вид, что пытается ногой нащупать под пианино свалившуюся туфлю… А время от времени, не покидая своего винтового табурета, он принимался на цыпочках шагать на месте, высоко поднимая локти и колени…

Как только нам с братом удалось избавиться от старого господина, мы отправились по новому адресу и увидели, что там действительно есть «карманный» театр. Нам разрешили войти, хотя были удивлены нашим появлением.

Войдя, мы остолбенели. Это был настоящий театр-корабль, от которого остался один скелет. Ужас и жуть. Мыши ели его не менее двадцати лет. Это был один из римских чердаков. Брат спросил, как давно существует театр, и, услышав ответ, содрогнулся. Театр был его ровесником.

В ужасе мы буквально выскочили вон, брат стал меня успокаивать:

– Знаешь, многое, что в жизни выглядит невероятным, таинственным и фантастическим, скрывает за этой обманчивой внешностью самые заурядные вещи.

– Это значит, – сказала я, – следует остерегаться обычнейших вещей и событий, потому что за ними кроются ужас, конец и смерть.

Так оно и было. Несколько недель спустя мы рассказали про этот случай нашим римским друзьям, и они со смехом подтвердили, что такое действительно бывает. Насчет «Детского театра» они, правда, ничего не слышали, однако, по их мнению, театральная труппа «Ибик», объявившая о премьере спектакля по поэме Мусея, ловко воспользовалась этим для укрепления своей репутации. Ведь кто станет проверять, действительно они играли этот спектакль или нет? А объявления и иногда даже написанные за деньги рецензии критиков на несыгранные спектакли доказывают, что театр выступал в Риме или Париже, ну а располагая такими доводами и свидетельствами, уже совсем нетрудно получить настоящий ангажемент где угодно, в любой столице мира. И уже там действительно сыграть свою «любовь и смерть».

Мы с братом от души посмеялись, но не из-за этого странного случая, а из-за того, что в Риме нам было очень хорошо. И глядя на брата, как к хлебу ни разу не повернувшегося ко мне спиной, и слушая по вечерам в кафе его прекрасную игру, я думала, что мужчины прокляты, потому что в высшей точке страсти и счастья сладкие женские плоды в их руках неожиданно превращаются в два мешочка с песком…

Прежде чем довести до конца историю о Геро, я хотел бы немного рассказать вам о себе. Мое имя не имеет никакого значения для этого рассказа, да и я сам занимаю в нем второстепенное место. В краю, откуда я родом, есть такой обычай: когда появляется на свет ребенок, делают сыр и кладут его в холодное место, а когда умирает человек, этот сыр съедают за упокой его души. Так что мой сыр все еще ждет своего часа в каком-то погребе. Надеюсь, что он не понадобится читателям этих строк. У меня никогда не было особенных требований; как говорится, я никогда не пытался увидеть больше того, что могут охватить взглядом оба моих глаза. Когда я ем, я зажмуриваю глаза, как белая утка, и знаю, что любовь подобна птице в клетке: если ее не кормить каждый день, она погибнет. А эта история, точнее говоря, ее конец рассказывает именно о любви.

В те годы, когда я еще не начал созидать внутри себя тишину, я проводил дни, взвешивая, какая из моих рук тяжелее. Я обучался грустному ремеслу, которое и по сей день кормит меня, но одновременно (и с радостью) учился музыке, переселяясь следом за выдающимся чешским маэстро Отокаром Шевчиком из Киева в Вену, из Вены в Прагу. Рядом с ним и вместе со мной в Пражской консерватории собралась целая толпа учеников всех мастей и оттенков, так что в аудитории, где он проводил занятия, стоял запах трех континентов. Я через день ходил в консерваторию, неся под мышкой небольшой продолговатый ящик, как будто шел хоронить ребенка. Я входил в продолговатую комнату на первом этаже с таким низким потолком, что верх двери царапал его. В шкафах, в углах и на стенах лежали и висели скрипки: со смычками, засунутыми под струны, красноватые блестящие четверти, несомненно ничего не стоящие; полосатые, как поросята, целые скрипки и мрачные куски половин без блеска, о которых на первый взгляд ничего нельзя сказать. Всегда, сколько раз я ни входил в это помещение, мне казалось, что они поменялись местами или иначе выглядят, а возможно, их вообще заменили на совершенно другие инструменты. Все это множество (особенно в вечерние сумерки, когда во Влтаве начинает клевать рыба) принималось само по себе шуметь и перекликаться с досками пола, которые, скрипя и приподнимая разостланные по ним дорожки, начинали ходить ходуном. Смычки, терлись о бока инструментов, скрипки – друг о друга, струны или провисали, или рвались, с натертых канифолью смычков летела беловатая пыль, лакированные деки раздувались и лопались, а колки начинали поворачиваться сами собой.