Макс Фрай - Книга Одиночеств

Как увижу нечто, выходящее за рамки моих сиюминутных представлений о допустимом, тут же хватаю это недопустимое дрожащими от нежности лапками и начинаю насильственно его возлюблять. Ксенофильствую до сладостной дрожи в лобных долях.

Потом отпускаю возлюбленную мою добычу на волю: беги, дружок. Плодись, инаконькое мое, размножайся. Заполняй собою мир. Утипусеньки!

Итак, я — чрезвычайно толерантное существо.

И не дай бог существу менее толерантному встретиться на моем пути. Убью голыми руками, без суда и следствия. Долго, долго буду потом пинать заскорузлыми ступнями бездыханное тело, плевать в него густой от гнева слюной и вербально злопыхательствовать.

А потому что толерантнее надо быть.

Терпимее.

Добрее.

Вот как я, например.

Однажды он рассказал мне, как в Китае пишут стихи.

Поэт с огромной кистью, к которой присобачена бутылка с чистой водой (чтобы кисть постоянно оставалась мокрой), идет по тротуару и пишет стихи этой самой мокрой кистью. Текст поначалу яркий, четкий, но быстро высыхает.

Поэт же идет себе и идет по тротуару, пишет дальше. Некоторые прохожие следуют за ним и внимательно читают стихи. Другие пробегают мимо, прочитав на ходу тот кусочек, который можно разобрать здесь и сейчас. Третьи покупают свой китайский фаст-фуд, усаживаются на тротуар и наблюдают за процессом. Много и таких, кому и вовсе нет дела до происходящего.

По большому счету, только так и нужно писать стихи, конечно.

Только так.

который на мою презрительную реплику: «Да это же избитая истина!» — обычно отвечал: «Некоторые истины нужно забивать насмерть».

Иногда у меня хватает мужества делать по его примеру.

Например, твердить, что вся совокупность гуманитарных (и не очень) человеческих усилий, именуемая «культурой», при всем разнообразии имеет, конечно, некую общую цель: отвлечь человека от мыслей о смерти. Или даже так: отвлечь смертного от осознания собственной смертности.

В этом смысле чтение нового романа, посещение футбольного матча, дружеская пирушка в ОГИ, просмотр молодежного телевизионного сериала, защита диссертации, туристическая поездка в Кржеёбицы и еще (приблизительно) три миллиона пятьсот семьдесят восемь тысяч двести пятнадцать культурных действий — совершенно равнозначны.

Всякий индивид, как я понимаю, создает (не всегда — осознанно) собственный набор из тех действий, которые именно его, болезного, отвлекают от мыслей о смерти наиболее эффективно. Известный принцип: «каждому — свое», с актуальной для пост-информационной эпохи поправкой: «во всем многообразии».

Многочисленные, казалось бы, исключения из этого правила (адаптированные переводы «Кодекса самураев» и «Книги Мертвых», некоторые фильмы Джармуша, песенки «Doors» и, скажем, Курта Кобейна, достоверные отчеты о сатанинских жертвоприношениях, слюноточивые некрологи в жутком московском журнале «Большой Город», извечный вопрос: «Кто убил Лору Палмер?» — и еще до фига всего такого-этакого) лишь кажутся исключениями. Просто для некоторых рассуждения о смерти — наилучший способ отвлечься от осознания собственной смертности, как для иных самоубийство — единственный способ избавиться от навязчивого страха смерти.

С этой (но только с этой) точки зрения, я занимаюсь полной ерундой. Тоже, понятно, отвлекаюсь от генеральной мелодии бытия и другим по мере сил способствую.

Ну, хотя бы напоминать себе об этом следует, время от времени.

которая очень хотела узнать, как меня зовут на самом деле .

Но не все ли равно, как зовут волка, в которого превращается в полнолуние бродяга оборотень?

Или поставим вопрос иначе: не все ли равно, как зовут этого самого оборотня? (По паспорту, да-с.)

Важно лишь твердо знать, что метаморфоз сей имеет место.

А если не имеет — то и вовсе не интересно, как там кого зовут.

То-то и оно.

которая ничего пока не знает о любви. Не понимает пока, что двум нежным органическим существам, ебущему и ебомому, следует иметь в виду: все могло бы сложиться иначе. Ну, то есть, они вполне могли бы оказаться в иной какой-то позиции.

Скажем, один мог бы быть рекой, другой — мостом или даже бродом через эту (или даже иную) реку. Или один — часами, а другой — половиной шестого на этих (или иных каких-то) часах. Ну, или ладно, пусть будет полуночью или полуднем, если у него такие амбиции, у этого «другого»…

Или один — скрипучими качелями, а другой — ребенком на этих качелях. Или даже двумя детьми (кого-то может быть двое). Или руками (правой и левой) и кольцами на этих руках, обручальным и тем, что просто для красоты (обоих может быть двое). Или, если уж мы занялись арифметикой, троицей старичков и бутылкой портвейна (кого-то может быть трое, хоть это и нелегко).

Есть еще варианты. Их даже больше, чем нежных органических существ, ебущих и ебомых в данный момент, когда на часах 3:29 а-эм, и -27°С (кстати, кто-то может быть минусом, а кто-то — Цельсием, если угодно).

Все это написано лишь затем, чтобы Машенька поняла: быть двумя нежными органическими существами — не самое интересное, что может случиться. Но тоже, в общем, ничего, если иметь в виду, что…

Что.

Линор Горалик

Не поцеловать, губами не дотянуться

Станислав Львовский

Ахилл говорит Черепахе: повремени, ну повремени, ну погоди, повернись ко мне, поворотись, вернись, не ходи к воде, не уходи и не уводи меня за собою, я не пойду, остановись, посмотри — я падаю, подойди, подай мне воды, ляг со мной на песок, дай отдышаться, меня ведет, у меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, — говорит Ахилл, — потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется. День, — говорит Ахилл, — только день — и я снова смогу держаться, только день, — говорит, — и мне снова будет легко бежаться, будет как-то двигаться, как-то житься, как-то знаться, что ты все еще здесь, в одной миллионной шага, в ста миллиардах лет непрерывного бега, ты еще помнишь меня, — говорит Ахилл, — я вот он, вот, задыхаюсь тебе в спину?

Черепаха говорит Ахиллу: слушай, ты чего это, что такое? Все нормально, гуляем же и гуляем, что тебя вдруг пробило? Посмотри, какая ракушка, посмотри — соляная кромка, а давай дойдем до воды, скоро можно будет купаться, скажем, через неделю. Слушай, посиди секунду, постереги мои туфли. Я хочу намочить ноги, думаю, уже нормально.