Михаил Веллер - Долина идолов

Сознавая и ощущая свою вторичность по отношению к писателю, который должен сначала написать, чтобы критик мог критиковать, весьма часто критик хочет сам быть писателем. И у него есть основания полагать, что напишет он не хуже многих письменников, чьи слабости ему явны. Многие критики – несостоявшиеся писатели.

И некоторые хотят состояться в этом качестве.

И обычно получаются серые, вялые, скучные, безжизненные и никому не нужные книги. Вторичные. Автобиографичные. Сконструированные. Господа офицеры! тсс! о подсвечнике ни слова!

Куража нет. Драйва нет. Свежего дыхания нет. Мускулистости фразы нет. Представления об огромном нервном напряжении нет, с которым «любой мусор в конце концов переплавляется в золото». Легкости, игры, кайфа, блеска – нет. Критик горд своим умением писателя – и одновременно понимает, что прилично писать труднее, чем ему казалось до сих пор.

Почему я не люблю критиков? Среди них есть хорошие, умные, образованные люди. В чем я отказываю критику в принципе? И зачем сам себе затрудняю подобными эскападами литературную жизнь?

«Благородному мужу» любая оценка оскорбительна уже сама по себе. Сам факт оценки автоматически ставит оценщика выше оцениваемого. Право оценки уже подразумевает положение оценщика над оцениваемым. Судья всегда выше подсудимого. А кто, черт возьми, этого арбитра на поле выпустил? А он сам выскочил. Ну так ты не учитель, я не второгодник. Вот тебе мячик – покажи-ка, что ты умеешь, продемонстрируй, как надо! Гм.

Подобно критикам, многие хорошие переводчики поэзии оказываются несостоятельны как поэты. Некреативны.

«Выхожу один я на дорогу», – вот что такое поэт. Переводчик выходит на дорогу, по которой поэт уже идет, пристраивается к нему и передает словами другого языка походку и пейзаж. Он не выбирает – он следует. Это тоже трудно. Но степени трудности разные. Здесь тоже нужен свой талант. Но степени талантливости разные.

В СССР критик был настолько же главнее писателя, насколько комиссар в РККА был главнее командира. Он не мог командовать, но мог организовать карьеру или расстрел командиру. Реальная власть дарила наслаждение собственной значимостью. Отлюбили мы комиссаров. «Чем отличается командир от замполита? Командир говорит: делай как я, а замполит: делай, как я говорю». Отлюбили мы замполитов.

Каждый должен и имеет право делать свое дело – но каждый и должен знать свое место. Написанные критиками романы честно и непредвзято занимают подобающее место в текущей литературе.

Фабула этой баллады взывает к стилистике Хармса.

Один критик, которого можно назвать Романом Арбитманом и поселить в Саратове (никаких намеков на Грибоедова!), решил реализовать свои возможности, написать роман и подзаработать денег. Что и сделал.

Он написал политический иронический утопический триллер – и пошел дальше. Придумал псевдоним, сочинил вымышленному автору эмигрантскую биографию и шлепнул эту мистификацию в местном издательстве. А дальше, в качестве действующего критика, оказал своему детищу посильную информационную поддержку. Напечатал, где мог, сугубо положительные и интригующие рецензии на эту реальную книгу вымышленного автора. Их, в отличие от романа, Роман подписал собственным именем. Возможно, не только своим, но своим тоже.

Потом написал вторую, потом третью. Они были послабее первой, но тоже пошли. Потом пошла уже всякая мелочь в духе иронических мини-детективов и самопародий-триллеров в мягких обложках.

Потом поставили мини-телесериал – на центральном телевидении. С известными актерами. Потом его прокрутили на повтор.

Вот тут обнаружились муки и разрослись. Раскрыть свое инкогнито представлялось этически невозможным – ибо своя фамилия стояла под своими рецензиями на свой роман. Или ты неизвестен как автор романов – или ты известен как автор своих рецензий на свою же книгу. Такая дилемма рождает невроз.

Невроз редко способствует как проявлениям доброты вообще, так и развитию собственного таланта в частности. Поэтому рецензии критика-писателя на других писателей становились все чернее и раздражительнее. Что нельзя не понять.

Самокритика вообще осложняет жизнь. А сам себя не похвалишь – ходишь как оплеванный. Вот незадача.

Владимир Викторович Колесов, лингвист, профессор, доктор филологии, заведующий кафедрой русского языка филфака Санкт-Петербургского университета, монографии, переводы, почетные дипломы и степени; акцентолог. Учитывая вес и традицию петроградской-ленинградской русской лингвистической школы – пожалуй что русист-акцентолог Петербурга номер раз и, с учетом совокупности факторов, России и мира. Из Петроградской кафедры вышла вся русская лингвистика.

Вот у него я имел честь учиться русскому языку. В объеме реальной ситуации – был студентом курируемой им группы, где тридцатилетний доцент Колесов вел русский язык.

– Коллеги, – обратился он на первом же семинаре к первокурсникам, – как вы полагаете: чем отличается интеллигентный человек от просто умного?..

Польщенные коллеги наморщились в усилиях и слепили хроменькие определения.

– А мне кажется, – с видом просвещенной раздумчивости заключил Колосов, – что умный человек – вот он над чем-либо задумывается, думает, думает, наконец додумывается и говорит: «О! Это – так». А интеллигентный человек – думает, думает, додумывается, говорит: «О! Это так». И тут же ставит следующий вопрос: «А так ли это, собственно?..»

Вопросы грамматической нормы решались так: Колесов под разными углами излагал проблему и ставил на обсуждение. Затем следовало голосование, где мнения ГРУППЫ разделялись.

– О. Итак, мы убедились, что однозначно правильного варианта здесь не существует. Теперь давайте ознакомимся с рекомендациями признанных авторитетов.

Кто-нибудь посылался в читалку и приносил стопу томов. Выяснялось, что авторитеты отнюдь не согласны друг с другом. Теперь уже обсуждались их точки зрения. Близился звонок.

– Итак, коллеги, что мы видим? Что, при всем нашем уважении к академику Будагову и Вере Федоровне Ивановой, мы с вами принижаем точку зрения профессора Гвоздева как наиболее логичную и обоснованную. Я бы даже сказал – как наиболее грамматически корректную.

До нас дошло быстро. Закон грамматики далеко не всегда однозначен и бесспорен так, как закон всемирного тяготения. Нетерпимая гордость знатока – свидетельство не интеллигентности, но скорее жлобства. Чем глупее человек – тем нетерпимее ратует он за допустимость единственной нормы.

Когда-то, давным давно, на излете царских времен, нормой произношения была речь актеров Императорского Александрийского драматического театра.