Маргарет Этвуд - Слепой убийца

Бал назначили на вторую субботу января. Мой костюм, весь переложенный папиросной бумагой, принесли утром в коробке. Считалось хорошим тоном взять костюм напрокат у Малабара, а не шить специально – слишком много чести. Почти шесть вечера, я примеряла костюм. Лора сидела у меня в комнате; она часто готовила здесь уроки или делала вид, что готовит.

– А кем ты будешь? – спросила она.

– Абиссинской девой, – ответила я. Неясно, чем заменить цимбалы. Может обмотать банджо лентами? Потом я вспомнила, что единственное банджо, какое я видела в жизни, лежит на чердаке в Авалоне – осталось от покойных дядьев. Придется обойтись без цимбал.

Я не ждала, что Лора назовет меня красивой или хотя бы хорошенькой. Она никогда так не говорила, не мыслила в таких понятиях – красивая или хорошенькая. Сейчас она сказала:

– Не очень-то ты Абиссинская. Абиссинки блондинками быть не могут.

– С волосами ничего не поделаешь, – ответила я. – Это Уинифред виновата. Надо было устроить бал викингов.

– Почему они все его боятся? – спросила Лора.

– Кого боятся? – не поняла я. (Я не видела в стихотворении страха – только наслаждение. Дворец любви. Я сама жила сейчас во дворце любви – настоящая я, какую не знала ни одна живая душа Вокруг высились стены и башни, и никто не мог проникнуть внутрь.)

– Послушай, – сказала Лора. И прочитала с закрытыми глазами:

– Вот видишь, его боятся, – сказала она. – Но почему?

– Лора, я правда понятия не имею, – ответила я. – Это просто стихотворение. Никогда точно не скажешь, что оно значит. Может, они решили, что он безумен.

– Это потому, что он слишком счастлив, – сказала Лора. – Напоен млеком Рая. Когда ты слишком счастлив, люди пугаются. Поэтому, да?

– Лора, не приставай ко мне, – отмахнулась я. – Я не могу знать все. Я же не профессор.

Лора сидела на полу в школьной клетчатой юбке, сосала палец и разочарованно смотрела на меня. Последнее время я часто её разочаровывала.

– Я на днях видела Алекса Томаса, – сказала она.

Я быстро отвернулась, поправляя перед зеркалом вуаль. Зеленый атлас меня не красил: голливудская женщина-вамп из фильма про пустыню. Утешало, что и другие будут не лучше.

– Алекса Томаса? Правда? – переспросила я. Следовало сильнее удивиться.

– Ты что, не рада?

– Чему не рада?

– Что он жив, – сказала Лора. – Что его не схватили.

– Конечно, рада, – ответила я. – Только никому не рассказывай. Ты ведь не хочешь, чтобы его выследили.

– Могла бы не говорить. Я не маленькая. Я ему поэтому и не помахала.

– Он тебя видел?

– Нет. Просто шел по улице. Воротник поднял, и шарф по самый подбородок обмотал, но я его узнала. Руки в карманах.

Когда она сказала про руки, про карманы, острая боль пронзила меня.

– Где это было?

– На нашей улице. Он шел по той стороне и смотрел на дома. Мне кажется, он нас искал. Наверное, знает, что мы тут живем.

– Лора, – сказала я, – ты что, запала на Алекса Томаса? Если так, тебе следует выбросить его из головы.

– Ничего я не запала, – презрительно сказала она. – И никогда не западала. Запала – ужасное слово. От него просто разит. – В школе Лора перестала быть ханжой, и выражалась теперь гораздо грубее. Разит она употребляла чаше всего.

– Как ни называй, а тебе нужно с этим кончать. Это нереально, – мягко продолжала я. – Ты будешь несчастна.

Лора обняла коленки.

– Несчастна? – переспросила она. – Да что ты знаешь о несчастье?

Слепой убийца: Плотоядные истории

Он снова переехал – разницы никакой. То место у железнодорожного узла она ненавидела. Не любила туда ездить – к тому же слишком далеко, и уж очень холодно; добравшись туда, она всякий раз стучала зубами от холода. Ненавидела узкую, безрадостную комнату, вонь старых окурков, которая не выветривалась, потому что нельзя открыть заклеенное окно, убогий душ в углу и женщину, которая часто попадалась на лестнице; женщину, походившую на угнетенную крестьянку из банального старого романа: только вязанки хвороста на спине не хватает. Женщина смотрела угрюмо и надменно, словно в деталях представляла, что творится у него в комнате, едва закроется дверь. В этом взгляде была зависть, да ещё злоба.

Слава Богу, с этим покончено.

Снег уже растаял, только кое-где в тени ещё лежат серые кляксы. Солнце припекает, пахнет сырой землей, оживающими корнями и разбухшими блеклыми клочками прошлогодних газет, в которых ни строки не разобрать. В лучших городских районах уже проклюнулись нарциссы, в палисадниках, где не бывает тени, распустились тюльпаны – красные и рыжие. Многообещающее начало, как пишут в колонке садовода; хотя и сейчас, в конце апреля, однажды пошел снег – крупный, пушистый и мокрый, странная метель.

Она спрятала волосы под платок, надела темно-синее пальто – самое мрачное в её гардеробе. Он сказал, так лучше. Здесь по углам пахнет котами, блевотиной и куриным пометом. На мостовой – навоз, оставшийся после рейда конной полиции; полицейские ищут агитаторов, а не воров – здесь притоны «красных» иностранцев, что затаились крысами на сеновале, плетут извращенные хитроумные интриги; человек по шесть в одной постели, разумеется, и все жены общие. Говорят, где-то поблизости в этом районе живет высланная из Штатов Эмма Голдман [97].

На тротуаре кровь. Рядом мужчина с ведром и щеткой. Он брезгливо обходит розовую лужицу. Здесь живут кошерные мясники, портные, меховщики-оптовики. И потогонные конторы, конечно. Шеренги иммигранток склонились над станками, пух забивает им лёгкие.

На тебе одежда с чужого плеча, как-то сказал он. Да, легкомысленно ответила она, но на мне она лучше смотрится. А затем прибавила уже сердито: ну и что мне сделать! Что мне сделать? Ты что, думаешь у меня есть какая-то власть?

Она заходит в лавку зеленщика, покупает три яблока. Так себе яблоки, прошлогодние, кожура слегка сморщилась, но она чувствует, что должна принести что-то в знак примирения. Продавщица забирает одно яблоко, показывает гнильцу на боку, кладет яблоко получше. Все это молча. Понимающие кивки и щербатая улыбка.

Мужчины в длинных черных пальто и широкополых черных шляпах, маленькие востроглазые женщины. Шали, длинные юбки. Ломаная речь. Не пялятся, но ничего не упустят. Она слишком заметна – великанша. И ноги на виду.