Франсуаза Саган - Сигнал к капитуляции

Люсиль набрала его рабочий телефон, поздоровалась с секретаршей. Шарль оказался на месте. Услышав его голос, Люсиль испытала странное чувство и не сразу обрела дар речи.

— Шарль, мне надо с вами увидеться. У меня неприятности, — сказала она, овладев собой.

— Через час за вами заедет машина, — спокойно ответил Шарль. — Вам это удобно?

— Да. До свидания.

Секунду она ждала, что он. повесит трубку. Потом вспомнила его непогрешимую вежливость и сделала это сама. Она быстро оделась и еще добрых три четверти часа ждала, прижавшись лбом к оконному стеклу. Шофер приветливо улыбнулся ей. Машина тронулась, и Люсиль поняла, что спасена.

Полина открыла дверь и бросилась ей на шею, В квартире ничего не переменилось — она была теплой, просторной, спокойной, на полу ее любимый голубой ковер. Среди этого великолепия Люсиль почувствовала себя плохо одетой. Потом рассмеялась: ей пришло в голову, что все это похоже на возвращение блудного сына, верней дочери. Притом дочери, несущей в себе другое дитя. Шофер поехал за Шарлем. Люсиль, как и в былые дни, пошла к Полине на кухню и попросила виски. Полина немножко поворчала, что Люсиль похудела и у нее усталый вид. Люсили захотелось положить голову ей на плечо и обо всем рассказать. Люсиль восхищалась тактом Шарля. Он устроил, чтобы она оказалась здесь раньше него, одна, точно пришла к себе домой. У нее было время вспомнить прошлое. Мысль, что в этом может заключаться своего рода уловка, не пришла ей в голову. Когда, войдя в квартиру, он весело окликнул ее, Люсиль показалось, что последних шести месяцев в ее жизни вовсе не бывало. Шарль осунулся и постарел. Он взял ее под руку, и они перешли в гостиную. Не слушая возражений Полины, он заказал ей два скотча, закрыл дверь и уселся в кресле напротив Люсили. Оглядев комнату, она сказала, что здесь ничего не изменилось. Он повторил за ней — действительно, ничего не изменилось, и он в том числе. В его голосе слышалось столько нежности, что Люсиль с ужасом подумала: вдруг он решил, что она хочет вернуться. Поэтому заговорила так быстро, что ему порой приходилось переспрашивать.

— Шарль, я беременна. Я не хочу ребенка. Мне надо съездить в Швейцарию, но у меня нет денег.

Шарль пробормотал, что ожидал чего-нибудь в этом роде.

— Скажите, вы уверены, что не хотите ребенка?

— Я не могу… Мы не можем себе это позволить, — покраснев, поправилась она. — И потом, я хочу оставаться свободной.

— Вы абсолютно убеждены, что дело не только в деньгах?

— Абсолютно.

Он встал, прошелся по комнате, повернулся к ней с печальной улыбкой:

— Жизнь все-таки нелепо устроена. Чего бы я только ни дал, чтобы вы подарили мне ребенка. Вы имели б двух нянь и все, что душе угодно… Но ребенка от меня вы, верно, тоже не захотели бы оставить?

— Нет,

— Вы не желаете иметь ничего своего. Ни мужа, ни ребенка, ни дома, совсем ничего. Странно все-таки.

— Вы же знаете, мне претят собственнические чувства. Шарль сел за стол, заполнил чек и протянул ей.

— У меня есть адрес прекрасного врача в Женеве. Очень прошу вас, поезжайте лучше к нему. Так мне будет спокойнее. Обещайте.

Она кивнула. В горле стоял комок. Хотелось крикнуть ему, что нельзя быть таким добрым и надежным, иначе она заплачет. Слезы уже наворачивались на глаза — слезы облегчения, горечи, тоски по чему-то ушедшему. Она уставилась на ковер, вдыхала запахи табака и кожи, слышала, как внизу Полина смеется с шофером. Ей тепло и хорошо. Наконец-то она почувствовала себя в безопасности.

— Помните, — сказал Шарль, — я жду вас. Я очень скучаю, Я понимаю, неделикатно говорить вам об этом сейчас, но мы так редко видимся.

Последние силы оставили Люсиль. Она вскочила, бросилась к двери, на ходу бормоча слова благодарности. Она сбежала по лестнице, вся в слезах, как прошлый раз. Шарль крикнул ей вслед: «Непременно мне потом позвоните. Если меня не будет, передайте хоть через секретаршу. Я вас очень прошу…» На улице шел дождь. Люсиль знала, что спасена, понимала, что погибла.

— К чертям эти деньги! — взвился Антуан. — Ты подумала, кто я теперь в его глазах? Хуже сутенера. Сперва отнимаю у него женщину, потом он же должен платить за мои грехи.

— Антуан…

— Нет, это уж слишком. Я не образчик добродетели, но всему есть предел. Ты не хочешь от меня ребенка, врешь мне, тайком продаешь свои побрякушки. Ты делаешь все, что взбредет тебе в голову. Но брать деньги у прежнего любовника, чтоб убить ребенка от нынешнего… Я не могу допустить. Это невозможно!

— По-твоему, мне лучше под нож к тому мяснику, на которого у тебя хватает денег? Который будет резать по живому без капли наркоза? Который и пальцем не шевельнет, если я стану подыхать? Тебя больше устраивает, чтоб я на всю жизнь осталась калекой, раз платишь не ты, а Шарль?

Они погасили красный ночник. Говорили они едва слышно — настолько этот разговор был ужасен для обоих. Впервые они презирали друг друга. Каждый злился на себя за это презрение, но оба не владели собой.

— Ты малодушна, Люсиль. Не знаю даже, чего в тебе больше — трусости или эгоизма. К пятидесяти годам ты останешься у разбитого корыта. Твои чары уже никого не привлекут. Ты останешься одна.

— Ты тоже трус, Антуан. Да еще и лицемер. Тебя волнует не то, что ты собираешься убить ребенка, а что это сделают на деньги Шарля, а не на твои. Тебе твоя честь дороже моего здоровья. Ты ее в рамочке, что ль на стену собираешься повесить, свою честь?

Оба замерзли, но избегали касаться друг друга. Раньше в этой постели можно было укрыться от любых невзгод. Теперь вся сила всемирного тяготения припечатывала к ней, не давая шевельнуть пальцем. Перед ними вихрем проносились мучительные видения: неуютные одинокие вечера, безденежье, приближение старости. В огненных столпах взметались ввысь атомные ракеты. Будущее являлось враждебным и безрадостным. И каждый впервые представил жизнь без другого, жизнь без любви. Он чувствовал, что если отпустит Люсиль в Швейцарию, то никогда не простит ни себе, ни ей. Это будет конец их любви. Чувствовал и что связываться с тем коновалом действительно опасно. А если они оставят ребенка, Люсиль быстро согнется под бременем забот, заскучает, разлюбит его. Она создана для мужчины, а не для ребенка. Она и сама никогда не станет по-настоящему взрослой. А если ей все же случится повзрослеть, она перестанет любить себя, любить жизнь, поблекнет. Сколько раз он уговаривал себя: «Рано иль поздно все женщины через это проходят: рожают детей, сталкиваются с бытом. Такова жизнь, она обязана это понять и переступить через свой эгоизм». Но стоило ему увидеть безмятежное лицо Люсиль, как начинало казаться, что не постыдная слабость, а глубокий, потаенный, почти животный инстинкт отвращает ее от обыденной жизни. И он начинал даже испытывать нечто вроде уважения к тому, что минуту назад презирал. Она была неприкосновенна. Такой ее делало неукротимое стремление к счастью, к радостям жизни. Благодаря ему, эгоизм превращался в цельность характера, а безразличие в бескорыстие. Он слегка застонал. Наверное, такой же стон он издал, появившись на свет.