Ольга Славникова - Стрекоза, увеличенная до размеров собаки

Катерина Ивановна тоже увидала Комариху в тот момент, когда свихнувшаяся старуха для чего-то полезла на шведскую стенку, и сразу вспомнила Маргаритин рассказ о ее путешествии с балкона на балкон, о бельевой веревке, в которой Маргаритина соседка, снимая, запуталась вместе с банками и склянками, так что веревку пришлось разрезать на несколько частей. Получалось, что Комариху теперь привлекает все решетчатое, сетчатое, протянутое в воздухе,– получалось, что она тоже умеет летать и достигать отдаленной цели, прежде для нее не существовавшей. Катерина Ивановна вдруг испугалась, что старуха при желании может прыгнуть к ней на второй этаж прямо с исшорканной и твердой, как точильный камень, игровой площадки. Страх высоты опутал ослабевшие ноги Катерины Ивановны, и она едва заставила себя окинуть взглядом двор, странно похожий на карту с горным хребтом раскопанной траншеи и алым флажком старухиной кофты: Сергей Сергеич не появлялся и опаздывал уже на пятнадцать минут.

Молясь, чтобы он опоздал еще, Катерина Ивановна поспешно вернулась в комнату. Мать, успевшая куда-то спрятать свои журналы и переодеться в черное, глядела на нее из зеркала тревожными глазами. Опять повторялось то, что было с Катериной Ивановной всегда. Она понимала, что не сможет, как не могла и в детстве, выдержать сверлящий звонок Комарихи, знающей точно, что Катерина Ивановна внутри,– чувствовала, что ей не отсидеться в ловушке, куда она попала, по-видимому, очень давно. Присутствие еще одной старухи за скудным столом, где салаты походили на кашу и искусственная икра смокла черной рыбной водой, оскорбило бы Рябкова, а Комарихины атласные лохмотья, скрепленные кое-как натыканными стежками, а может, и просто булавками, окольной логикой дали бы ему понять, что старуха здесь своя, почти что родственница. Надо было выбираться, пока не поздно, следовало оставить Комариху перед действительно пустой и запертой квартирой, а самой побыть на лестнице – там, куда старуха не догадается взглянуть. Безумно торопясь, Катерина Ивановна кинулась искать ключи и краем глаза увидала, что мать тоже всполошилась и мечется, мелькает тут и там в зазеркальных проемах, точно взлетевшая с карниза темная птица. Вдруг она пропала совсем; ее присутствие еще недолго ощущалось в том, как плавно, наплывом, темнели сквозь пыль серебряная солонка, кастрюльная крышка, подставка настольной лампы, но вот и они, округло перелив темноту, испустили, будто душу, ушедшее в воздух неясное пятно, и мамы не стало нигде. Вспомнив, что ключи, конечно, в сумке, а сумка в прихожей, Катерина Ивановна побежала туда и, схватив в охапку набитый до хруста кожаный мешок, принялась запихивать ноги в тупые валкие босоножки. Входная дверь, еще безмолвная, буквально испускала ужас сквозь белый немигающий глазок, ее прямоугольность с каждой двухтактной секундой набирала угрозу. Ожидая немедленно увидеть перед собой Комариху, Катерина Ивановна тихонько оттянула механизмы двух замков, потуже и послабей: к счастью, лестничная площадка была еще пуста и, свежевымытая уборщицей, светлела мокрыми следами тряпки, уводящими вниз. Катерина Ивановна быстро нагнулась, что-то, не помня что, отыскивая на полу, но секунды скакали наперебой, и она, не думая больше ни о чем, захлопнула оглушенную квартиру. Внизу, где дверь подъезда была, как всегда, распахнута и приперта здоровенным, закапанным известью камнем, чувствовался усталый зной, неясные голоса сливались с плеском листвы словно бы в звуки купания на реке,– и оттуда вдруг напахнуло невероятной свободой, возможностью идти на все четыре стороны. Но старухины шаги, с силой шоркая о каждую ступень, уже поднимались по лестнице, и Катерина Ивановна, стараясь ступать как можно легче, сделаться тенью этих шагов и этого зловещего существа, побежала наверх. Там она неловко присела на корточки, чувствуя себя выше, чем надо, на вихляющих каблуках, почему-то воскресивших сейчас детское ощущение великоватого чужого велосипеда, и, обхватив себя руками, вдруг поняла, что забыла в прихожей и сумку, и ключи. Тут же она увидала сквозь решетку совершенно белую куриную головку и венозную руку, хватавшую перила. Словно дряхлая жар-птица в ветхом атласном пере, предпочитавшая уже не летать, а тащиться, кланяясь, на полусогнутых ногах, старуха наконец залезла на площадку, постояла, опираясь в стену под звонком Катерины Ивановны, дыша под ним со свистом и странными перерывами. Катерина Ивановна приготовилась терпеливо слушать отдаленный звон в лабиринте оставленной ею пустоты, одновременно соображая, где найти в субботу вечером жэковского слесаря, заранее смущаясь перед Сергеем Сергеичем за эти поиски вместо гостеприимства. Но тут проклятая дверь, получившая после смерти матери свободу быть открытой независимо ни от каких ключей и замков, издала вопросительный скрип и, оставаясь в тени, подаваясь еще глубже в тень, растворилась в темную прихожую. Старуха, повозив и отбросив ножищами мамин узловатый половичок, проникла внутрь.

В прихожей, где она оказалась без приглашения, было решетчато и сумрачно, будто в отключенном холодильнике. Комариха громко поздоровалась, сразу приготовив льстивую улыбку, но ей никто не ответил. Осторожно глянув в комнату, она обнаружила накрытый стол и на нем бутылку красного вина. Давным-давно лишенная невесткой этой невинной радости, Комариха облизнулась и, ощипывая на себе лоскуточки, посмотрелась, как положено гостье, в темное, гладкой водою налитое зеркало. Пройдя, она на белой скатерти, на самом лучшем и почетном месте, увидала свой прибор, те самые тарелку и чашку с серыми остатками былой позолоты, из которых ела всегда: такая доброта учительницы, очевидно заранее знавшей, что она придет, сильно ободрила Комариху. Заглянув еще на кухню, где раковина была забита, как осенняя лужа, мягкими вареными очистками и стояло, с черными и ржавыми кругами от кипения воды, множество пустых, шершаво сохнувших кастрюль, Комариха убедилась, что учительницы в квартире нет. Старуха подумала, что хозяйка, вероятно, вышла к соседям по хозяйственной нужде, а ребенок спрятался от злодеев где-нибудь за мебелью. Приседая и притираясь щекою к желтой стене, Комариха заглянула за шифоньер, за комод: там, в щелях, черными косыми нитями паутины напоминающих распоротые швы, она увидала только разъехавшийся, посеревший от времени журнальчик да какое-то темное коромысло, основательно застрявшее. Сощуренной Комарихе померещилось, что это какая-то шашка или сабля, но, сколько она ни елозила, с кислой гримасой отворачиваясь от своей руки, по плечо ушедшей в темноту, кончики пальцев только чуть-чуть касались окаменелого крученого шелка рукояти, толкали тяжелую, словно засохшей краской склеенную кисть. Наконец Комариха устала, с трудом разогнулась и, с меловым пятном на дряблой щеке, похожей на тряпку, какою в классе только что стерли с доски большую контрольную работу, присела к столу. Только тут она обратила внимание, что мебель в комнате вся исцарапана, буквально порезана словно бы хулиганским ножом, а пыль, лежавшая везде, будто первый жирок обленившейся пустоты, сплошь покрыта ссадинами и темными синяками. Испугавшись, что невестка и ее сообщник уже побывали здесь, Комариха попыталась заесть тревогу жестким, с разорванной шкуркой колбасным кружком, размылившимся на шишковатых, сразу заболевших деснах,– и тут услыхала, как кто-то тихонько отворяет наружную дверь.