Владимир Сорокин - Пир

– Прошу, господа! Не теряйте времени!

Первой опомнилась Румянцева.

– Сашенька, срежьте мне эдак вот вскользь с ребер, самую капельку!

– А мне окорок! – хлебнул вина Мамут.

– Плечо и предплечье, Александра Владимировна. – Румянцев потер пальцами, словно считая невидимые деньги. – Только, знаете, без руки, вот… самое предплечье, самое вот это…

– Руку можно мне, – скромно кашлянул Лев Ильич.

– А я попрошу голову! – бодро оперся кулаками о стол отец Андрей. – Дабы противостоять testimonium paupertatis.

Арина подождала, пока Саблина исполнит все просьбы.

– Александра Владимировна, а можно мне…

И смолкла, глянув на отца.

– Что? – наклонился Мамут к дочери.

Арина прошептала ему на ухо.

– Только скажи как взрослая, а не так, – посоветовал он.

– А как?

Отец шепнул ей на ухо.

– Что тебе, Аринушка? – тихо спросила Саблина.

– Мне… восхолмие Венеры.

– Браво, Арина! – воскликнул Саблин, и гости зааплодировали.

Саблина примерилась, заглядывая сверху и снизу: промежность была скрыта между ног.

– Не так оно и просто добраться до тайного уголка! – подмигнул Румянцев, и взрыв смеха заполнил столовую.

– Погоди, Саша… – Саблин встал, решительно взялся за Настины колени, потянул, раздвигая. Тазовые суставы захрустели, но ноги не поддались.

– Однако! – Саблин взялся сильнее. Шея его вмиг побагровела, ежик на голове задрожал.

– Повремени, брат Сергей Аркадьич, – встал батюшка. – Тебе сегодня грех надрываться.

– Я что… не казак? Есть еще… и-и-и!.. порох в пороховницах… и-и-и! – кряхтел Саблин.

Отец Андрей взялся за одно колено, Саблин за другое. Потянули, кряхтя, скаля красивые зубы. Сочно треснули суставы, жареные ноги разошлись и развалились, брызгая соком рвущегося мяса. Скрытый ляжками от жара печи, лобок светился нежнейшей белизной и казался фарфоровым. Два темных паховых провала с вывернутыми костями и дымящимся мясом оттеняли его. Поток коричневого сока хлынул на блюдо.

– Сашенька, s'il vous plait, – вытирал руки салфеткой Саблин.

Холодный нож вошел в лобок, как в белое масло: дрожь склеившихся волосков, покорность полупрозрачной кожи, невинная улыбка слегка раздвинутых половых губ, исходящих нечастыми каплями:

– Прошу, ангел мой.

Лобок лежал на тарелке перед Ариной. Все смотрели на него.

– Жалко такую красоту есть, – нарушил тишину Мамут.

– Как… ангел восковой, – прошептала Арина.

– Господа, дорога каждая минута! – поднял бокал с бордо Саблин. – Не дадим остыть! Ваше здоровье!

Зазвенел хрусталь. Быстро выпили. Ножи и вилки вонзились в мясо.

– М-м-м… м-м-м… м-м-м… – Жующий Румянцев затряс головой, как от зубной боли. – Это что-то… м-м-м… это что-то…

– Magnifique! – рвала зубами мясо Румянцева.

– Хорошо, – жевал Настину щеку отец Андрей.

– Повар у тебя, брат… того… – хрустел корочкой Лев Ильич.

– Прекрасно пропеклось. – Мамут внимательно осмотрел насаженный на вилку кусок и отправил в рот.

– Четверть часа… м-м-м… на углях и три часа в печи… – бодро жевал Саблин.

– Очень правильно, – кивал Мамут.

– Нет… это что-то… это что-то… – жмурился Румянцев.

– Как я обожаю грудинку… – хрустела Румянцева.

Арина осторожно отрезала кусочек лобка, отправила в рот и, медленно жуя, посмотрела в потолок.

– Как? – спросил ее Мамут, прихлебывая вина.

Она пожала пухлыми плечами. Мамут деликатно отрезал от лобка, попробовал:

– М-м-м… сметана небесная… ешь, пока теплое, не кривляйся…

– Сашенька, а что же ты? – Увлажнившиеся глаза Саблина остановились на жене.

– Александра Владимировна, не разрушайте гармонии, – погрозил пальцем Румянцев.

– Да, да… я… непременно… – Саблина рассеянно вглядывалась в безглавое, подплывшее соком тело.

– Позвольте-ка, матушка, вашу тарелку, – протянул руку отец Андрей. – Вам самое деликатное полагается.

Саблина подала ему тарелку. Он воткнул нож под нижнюю челюсть Настиной головы, сделал полукруглый надрез, помог вилкой и шмякнул на пустую тарелку дымящийся язык:

– Наинежнейшее!

Язык лежал мясистым знаком вопроса.

– Благодарю вас, батюшка, – с усталой улыбкой Саблина приняла тарелку.

– Ах, какая все-таки прелесть ваша Настенька, – бормотала сквозь мясо Румянцева. – Представьте… м-м-м… всегда, когда ее видела, я думала… как вот… как мы будем… м-м-м… как… нет, это просто потрясающе! Какие тонкие изящные ребра!

– Настасья Сергеевна была удивительным ребенком, – хрустел оплавленной кожей мизинца Лев Ильич. – Однажды я приехал прямо с ассамблеи, устал, как рикша, день жаркий, и натурально, по-простому… м-м-м… решил, знаете ли, так вот прямо в…

– Вина! Вина еще! Павлушка! – вскрикнул Саблин. – Где фалернское?

– Так вы же изволили бордо-с. – Тот завертел белой тонкокожей шеей.

– Дурак! Бордо – это только прелюдия! Тащи!

Лакей выбежал.

– Вкусно, черт возьми, – тучно вздохнул Мамут. – И очень, очень правильно, что без всяких там приправ.

– Хорошее мясо не требует приправы, Дмитрий Андреевич, – откинулся на спинку стула жующий Саблин. – Как любая Ding an sich.

– Истинная правда, – поискал глазами отец Андрей. – А где же, позвольте, это…

– Что, брат?

– Ложечка чайная.

– Изволь! – протянул Саблин.

Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.

– А я у рыбы глаза не могу есть, – полусонно произнесла медленно жующая Арина. – Они горькие.

– У Настеньки не горькие, – глотнул вина батюшка. – А очень даже сладкие.

– Она любила подмигивать. Особенно на латыни. Ее за это три раза в кондуит записывали.

– Настя умела удивительно смотреть, – заговорила Саблина, задумчиво двигая ножом на тарелке недоеденный язык. – Когда я ее родила, мы жили в Петербурге. Каждый день приходила кормилица кормить Настеньку. А я сидела рядом. И однажды Настя очень странно, очень необычно на меня посмотрела. Она сосала грудь и смотрела на меня. Это был какой-то совсем не детский взгляд. Мне, право, даже стало не по себе. Я отвернулась, подошла к окну и стала в него глядеть. Была зима, вечер. И окно все затянуло изморозью. Только в середине оставалась проталина. И в этой черной проталине я увидела лицо моей Настеньки. Это было лицо… не знаю как объяснить… лицо очень взрослого человека. Который был значительно старше меня. Я испугалась. И почему-то сказала: «Батый».

– Батый? – нахмурил брови отец Андрей. – Тот самый? Хан Батый?

– Не знаю, – вздохнула Саблина. – Возможно, и не тот. Но тогда я сказала – Батый.

– Выпей вина, – пододвинул ей бокал Саблин.