Владимир Сорокин - Пир

Антон Колбин сидел в своем просторном бело-серо-зеленом кабинете, жевал теплый тост, запивая минеральной водой, и перелистывал накопившиеся за неделю факсы.

На вид ему было лет сорок пять. Круглое, слегка припухлое лицо с узкими золотыми очками на широкой переносице было брезгливо-сосредоточенным.

На огромном буковом столе овальной формы стояли телефонный аппарат 1915 года, мраморная пепельница, две модели спортивных самолетов, яшмовый письменный прибор с календарем и ежедневником, стальные часы в форме качающегося круглого маятника и хаконива – миниатюрный японский садик в деревянном ящике. Здесь же лежали мобильный телефон, свежий номер «Коммерсанта», серебряный портсигар с золотой зажигалкой, толстая синяя ручка с золотым пером и иранские костяные четки.

На стенах висели две картины – «Воздушный парад в Тушино» Дейнеки и «Первая экспедиция на Сатурн» Соколова.

Белые шелковые шторы были подняты.

Вошла секретарша с чашкой кофе на подносе. И сразу же за ней ввалился толстый бритоголовый Гвишиани в черных широченных брюках, черной рубашке и желто-синем галстуке.

– Антон, я прочел. – Он положил на стол кожаную папку.

– Ну? – не отрываясь от чтения, дожевывал Колбин.

– Не знаю! – Гвишиани вскинул мясистые руки с золотым перстнем и хризолитовыми запонками, шлепнул себя по бедрам и прошаркал к окну.

– Чего ты не знаешь? – Колбин кинул бумаги на стол, взял чашку, отхлебнул.

Секретарша унесла тарелку и пустой стакан.

– Австрийцы приедут уже через неделю. Это раз, – заговорил Гвишиани, загибая пальцы и раздраженно глядя в окно. – Сборка нэ готова – это два. Баренбойм все навалил, бладь, на нас с Арнольдом, а сам засел в Вене – три!

– А четыре? – Колбин открыл портсигар, вынул тонкую сигарку, закурил.

– Антон, что я покажу австрийцам? – повернулся Гвишиани. – Мою валасатую, бладь, жопу?

– Отвезешь их во Внуково. Покажешь два пустых ангара. Жопу тоже можешь показать.

– Спасибо, дорогой…

– У нас пролонгация до шестого ноября, чего ты дергаешься? Свозим их в «Царскую охоту». Потом к Илонке.

– Пралангация! – Гвишиани покрутил в воздухе кистью правой руки. – Пралангация… Баренбойм нас откровенно кидает, а ты – пралангация!

– Прорвемся, Отар. – Колбин откинулся на спинку кресла, потянулся. – Скажи, что там за лажа с альбомом? Я уехал – конь не валялся, приехал – то же самое.

– Да напечатают они, нэ волнуйся… – сразу устало обмяк Гвишиани и тяжело двинулся к столу. – Она девятого в типографию сдает, а они быстро сделают.

– У тебя с ней милые отношения сложились, – ухмыльнулся Колбин, качаясь в кресле. – Как у папы с дочкой.

Гвишиани шлепнул себя по ляжкам, облокотился на стол.

– Вот, бладь, загадка! До сих пор нэ пойму, как Баренбойм мог прогнуть меня с этой бабой! Я Свэтку уволил! Свэтку! Помнишь, как она крутилась? А эта? Возьми, возьми! Классная баба! Пидэр, бладь! Как он меня прогнул, а?

– Ну, тебя прогнуть не сложно, – раскачивался Колбин, дымя. – Только, если к юбилею не будет альбома, я тебя женю на ней.

– Да будет, Антон, будет. Все будет. Я из этой блади душу вытрясу.

Белая дверь приотворилась, показалось лицо секретарши.

– Отар Георгич, тут с вертолетного приехали. Мамченко.

– Ааа… – тяжело оттолкнулся от стола Гвишиани.

– Скажи ему, чтоб к октябрю, – перестал качаться Колбин. – Иначе – хуй на рыло. И чтоб всю партию сразу.

– Всю, бладь, а как же… – Гвишиани вышел.

Колбин снял трубку телефона:

– Рита, Перлина ко мне.

Через пару минут в кабинет вошел стройный узкоплечий Перлин.

– Борис, – спросил Колбин, не глядя на вошедшего, – я не понимаю. Мы с Раменским подписали договор или нет?

– Конечно, подписали, Антон Вадимыч, – поднял красивые брови Перлин.

– А почему каркасы зависли?

Перлин быстро поправил очки.

– Антон Вадимыч, нам Воловец откровенно гадит. Нам, и главное – Сергею Ильичу.

– Сергей Ильич меня не колышет. – Колбин взял четки, стал перебирать. – Почему каркасы зависли?

Перлин бодро вдохнул, готовясь высказаться, но позвонил мобильный.

Антон взял, приложил к уху:

– Колбин.

– Восемь, двенадцать, – откликнулся мужской голос.

Колбин стремительно побледнел. И положил мобильный на стол.

– Они же, Антон Вадимыч, сварили сразу после предоплаты, а с обтяжкой запросили еще двадцать, – заговорил Перлин. – Я к Воловцу трижды ездил, Миша свидетель, а он затерся с «Жуковским», там партия на два лимона, понятное дело, чего им «Леонардо». Короче, взяли мы с Мишей платежку и распечатку, поехали второго прямо с утра, вхожу я к нему, а у него уже рыло это сидит. Но я совершенно спокойно говорю: Афанасий Ильич, мы с вами один институт кончали, так что давайте не будем играть в эти…

Колбин поднял руку.

Перлин замолчал.

Бледный Колбин смотрел на хакониву, перебирая четки. Перлин непонимающе уставился на него. Колбин приподнялся с кресла, прошелся по кабинету, сжал кулаки и шумно ритмично выдохнул. Открыл узкий шкаф, надел пиджак, взял мобильный и вышел из кабинета.

Сидящая за компьютером секретарша покосилась на него.

Колбин прошел через холл, спустился по лестнице. В большой прихожей трое охранников и шофер смотрели телевизор с выключенным звуком. Завидя приближающегося Колбина, они встали.

– Ключи. – Колбин согнул и сунул в рот пластину жвачки.

Шофер достал ключи от машины, протянул Колбину.

– А завтра как, Антон Вадимович?

– К десяти в офис. – Колбин вышел в открытую охранником дверь и оказался во дворе.

Здесь стояло пыльное московское лето.

Колбин открыл свой серебристо-серый трехсотый «мерседес», сел, завел, объехал помятый джип Гвишиани, вырулил на Пречистенку и понесся к Садовому кольцу. Пробок не было, и минут через десять «мерседес» припарковался на Смоленской площади возле универмага. Колбин вылез, прошел к подземному переходу и спустился по нечистым ступеням.

Поспелов сидел в переходе у кафельной стены, подложив под себя кусок картона. На нем была его неизменная чудовищно замызганная поролоновая куртка, рваные шерстяные штаны и стоптанные зимние сапоги. Рядом на бетонном полу лежала солдатская шапка-ушанка с горстью монет. Грязными руками Поспелов сжимал небольшую гармошку, пиликающую нестройную мелодию.

– «Голубой вагон бежит, качается, скорый поезд набирает ход, ох, как жаль, что этот день кончается, лучше б он тянулся целый год…» – сипло пел Поспелов. Мутные глаза его были полуприкрыты, щетинистое лицо ничего не выражало.

Колбин подошел к нему.

Поспелов допел песню до конца и взглянул на Колбина.

Колбин повернулся и пошел. Поспелов встал, высыпал мелочь из шапки в карман, подхватил гармошку и захромал вслед за Колбиным.