Дина Рубина - На верхней Масловке

Моторист Боря страдал, ждал своего часа, ходил за Аллочкой преданным угрюмым псом и втайне мечтал, чтобы Петр Авдеевич когда-нибудь не вернулся наконец в драмкружок.

Дня через два после визита Матвея Аллочка снова заглянула в мастерскую. На этот раз ей, по-видимому, удалось оторваться от Бори, и она порхала по цементному полу мастерской – эфирная, как случайно залетевшая в амбар стрекозка.

– Петр Авдеевич, – – влюбленно спрашивала она. – А это чей портрет? А кого это лепили? А эта деревянная штуковина – это мольберт, да? Ой, это такое таинство: мас-тер-ская! Петр Авдеич, скажите, что вернетесь! Мы пропадем без вас! Мы же хотели Чехова ставить, как же Чехов, Петр Авдеич, что с Чеховым будет?

Петя улыбался, делал задумчивое лицо и даже угостил Аллочку двумя вареными сосисками.

С Чеховым все в порядке, фарфоровое дитя. Он классик, ему хорошо. Его тома стоят в библиотеке швейной фабрики… А вот со мной плохо, друг мой Аллочка. И ничто мне не поможет, даже твоя пасторальная любовь.

Аллочка преданно съела холодные сосиски, заглотала их горячим чаем и никак не хотела уходить. Она хотела остаться здесь навсегда.

Впрочем, ему было даже приятно вообразить на минутку, что стоит самую малость напрячься, слегка изменить рисунок роли и внушить себе, что ему мил и этот нервозный румянец, и эти серые крупные стрекозьи глаза, этот преданный взор… чуть напрячься… и жизнь его стала бы просторной, уютной и покойной, как Аллочкина четырехкомнатная квартира на Беговой. Кроткие мама с папой, уже не чаявшие пристроить свою единственную дочь… а хоть бы и не кроткие – с его-то, Петиной, закалкой, с его закваской в битвах со старухой – да он бы с нечистою силой ужился…

Нет, фарфоровое дитя, ступай себе мимо. Я не мерзавец, хоть и очень смахиваю на такового…

– Ведь мечтали же, Петр Авдеич, помните – поставим «Невесту»… Новый взгляд на Чехова… Скажите что вернетесь, Петр Авдеич!

Он снова улыбался, перекинув ногу на ногу и чуть покачивая верхней (брюки были совсем новыми, шоколадного цвета вельвет благородно отливал глянцем на остром колене). Конечно же вернусь, дура ты набитая, куда я денусь… Я майский жук, привязанный за лапку.

– Скажите – да! Петр Авдеич! Да?! Да?!

– Да,– – он вздохнул и склонил голову набок. Аллочка взвизгнула, подпрыгнула и захлопала в ладошки… Сколько неистраченной женской энергии, думал Петя, ей бы родить да помыкаться с яслями, с карантином каким-нибудь, со свинками-ларингитами… Вот что ей надо, а не Джульетт играть..

Через неделю он уже репетировал в своем драмкружке. Роль Нади – «Невесты» готовила Аллочка.

А еще через два дня он помирился со старухою.

Она нагрянула утром в мастерскую – собственнои персоной. Хотя «собственной персоной» – сказано неточно.

Разбудил Петю длинный раздраженный звонок в дверь. Пытаясь поймать ногами ускользающие тапочки и судорожно запахнувшись в рубашку, он потащился открывать. На заледеневшем крыльце в медленном величественном снегопаде трясся детина в душегрейке.

– Заберите свою старушку, она из салона никак не вылезет.

– Что?! Из… какого салона? – забормотал сонный Петя, в воображении которого слово «салон» мгновенно приобрело определенный художественный смысл. Детина в театральном снегопаде, какой-то салон, из которого нужно раным-рано забрать какую-то старушку.

– Забери из машины старуху, говорю! – гаркнул детина. – Мудохаться еще с вами!

Наспех накинув куртку, чертыхаясь, Петя помчался выволакивать из такси Анну Борисовну. Она застряла в задней дверце, палка валялась на снегу, одна нога в ортопедическом ботинке свисала наружу, вторая, корявая, зацепилась коленом за переднее сиденье.

Он увидел это издалека, и, как не раз бывало, горло вдруг сжалось в странном спазме, к глазам поднялись слезы, и, чтобы сбить их, Петя заорал, подбегая к машине: – Сумасшедшая старуха, что вы творите! Дурацкие ваши затеи! Какого черта вы не позвонили?!

Она молчала, пытаясь дрожащими руками передвинуть застрявшую ногу. Петя обхватил старуху за спиму, подмял и, багровый от усилия, с надувшимися на шее жилами, но переставая чертыхаться, поволок ее к крыльцу.

– Э! Деньги! – крикнул за спиной таксист. И, поскольку Петя не отвечал, подбежал и рванул его плечо:

– Ты!! Платить кто будет?!

– Дай человека довести! – огрызнулся Петя. – Ты что – не видишь?

– Я, бля, с твоей дохлой бабкой полтора часа уже, бля, потерял! – кричал таксист, сатанея. – Я на линии! Ты за меня, бля, план будешь делать?!

Петя сгрузил Анну Борисовну у крыльца (лишенная опоры, она кулем повисла на обшарпанных перилах) и, побелевший, со стеклянными глазами, под страстный мат таксиста вернулся за палкой. Наклонился и поднял ее со снега, треснувшего вдруг кровавыми прожилками.

Впоследствии Анна Борисовна уверяла, что Петя загнал таксиста в машину методичными ударами палки справа и слева («очень ловкими», уточняла она).

Петя не помнил, хоть убейте. Может, старуха и преувеличивала, потому что спустя дня три случай уже преподносился всем как «зверское избиение Петькой ни в чем не повинного таксиста», ну и с комментарием, конечно, вроде: «Кто б мог подумать, что мальчик так профессионально фехтует! Вот что значит постоянно питаться кинодребеденью. Да, он мастерски отделал этого верзилу, что совершенно загадочно – при Петькином-то жалком сложении, взгляните», – и тут все как по команде оборачивались и с доброжелательным и скромным любопытством оглядывали долговязую Петькину фигуру, словно впервые видели ее. (К худобе чьей бы то ни было старуха относилась с пренебрежительным сочувствием. У нее было скульптурное отношение к фигурам, она ценила формы. Бывало, объявит: «Сегодня у меня в гостях будет роскошная женщина, приходите полюбоваться». Как правило, роскошная женщина оказывалась лошадью с отвислым задом и пудовой грудью. Вообще в понятие «породистая женщина» старуха вкладывала несколько животноводческий смысл.)

С тех пор они перебрались в мастерскую, Петя настоял. Он расчистил семиметровую подсобку с маленьким, размером в портфель, оконцем, вымыл ее, приволок от знакомых старый топчан, облезлую тумбочку и два колченогих стула, давно уже дачных, и – отделился. То есть появлялся перед Анной Борисовной, когда считал это возможным. Меры были жесткими, но необходимыми. И старуха смирилась…

Правда, она успевала покуражиться и в эти недолгие часы, но стоило Пете удрать дня на два к знакомым на дачу или остаться ночевать у кого-нибудь, очень скоро его начинала грызть томительная скука; все, что говорили вокруг, казалось плоским, избитым, и он поднимал телефонную трубку, чтобы удостовериться: там, в мастерской, все в порядке, старуха читает, или пишет, или болтает с очередным гостем (кто там у вас? какая Лариса? Господи, кого к вам только не заносит… О кинематографе? А что вы понимаете в кинематографе, когда в последний раз вы смотрели немой фильм с Верой Холодной в семнадцатом году!), – и затевалась часовая перепалка, в которой он заводился, накалялся, раздражался и изумлялся ее убийственно остроумным и оскорбительно точным оплеухам кинематографу. И кто-то из друзей уже тянул его от телефона, округляя глаза и шепча: «Петя! Отдохни от нее!» (Да что вы понимаете, жалкие люди! В ее возрасте, если, конечно, дотянете, вы будете носки вязать и слюни пускать.) И, взвинченный, бодрый, злой, он бежал играть в теннис или шел с дачниками на речку…