Дина Рубина - На верхней Масловке

Петя закивал молча, потому что на него напал дикий, неуемный приступ лающего кашля. Он вспотел холодным липким потом и, заходясь в кашле, все кивал кому-то, хотя врач давно ушел. Он кивал, и клетчатый кафель вестибюля покачивался под ногами маятником.

Все-таки дождался приемного часа и поднялся в палату. Все больные разбрелись, и Катя лежала одна, под капельницей. Сначала он даже отпрянул в дверях, увидев на подушке ее тяжелое, желтоватое, незнакомое лицо. Она заметила Петю и сказала равнодушно:

– А, это ты…

Время от времени она делала судорожные глотательные движения, и тогда от горла по лицу ее, как рябь по воде, бежали мелкие судороги.

– Тошнит... – простонала она. – Я хочу подохнуть, Петька… Жалко, что я не подохла…

– Понимаешь, – сказала она еще. – Это он назло умер... Сволочь… Он бы все равно не ушел от Анастасии… А я бы его все равно убила… Отравила бы… Два года мотал… Всю душу вынул…

Она сморщилась и свесила голову с края железной койки – на полу стояло судно. Петя кинулся – придержать ее голову, но она только рукой махнула – отойди, мол. Отдышалась, отплевалась.

– Представляешь, как отец меня гнобить станет! Он ведь узнает с минуты на минуту. Их в реанимацию не пускали, пока не разобрались… Тут и повеситься негде – все на виду, туалет не запирается…

Если б это была прежняя маленькая Катя, он бы, конечно, уничтожил ее несколькими словами. За то, что его любовь и нежность к этой кудрявой головке растерта, как плевок, о клетчатый кафель вестибюля. Он с холодной насмешкой посоветовал бы ей обратиться за сочувствием к толстой кваснице из Сокольников. Дитя, сестра моя, сказал бы он ей с издевательской усмешкой, как же разумная кудрявая головка, рассчитывающая увести Мастера от Анастасии, не учла вот такую житейскую ситуацию? Положим, Мастер слинял в лучший мир, сказал бы он, – я тут при чем?

Именно так он и сказал бы, если б на кровати лежала прежняя маленькая Катя. Но чужая женщина, измученная и истощенная беспрерывной тошнотой и злобой к умершему человеку, не имела к Пете никакого отношения. Каждые полчаса ее рвало желчью, она вытягивала шею с надувшимися жилами, мучительно разевала рот, как умирающая от жажды птица, и потом бессильно свешивала с края железной койки голову с прибитыми на затылке и свалявшимися в колтуны кудрями.

Петя заметил на соседней тумбочке подвявшие астры в бутылке из-под кефира и сказал:

– Ты извини, я цветы не успел…

Вошла медсестра, молча сменила на штативе капельницы бутылку, проверила, как держится залепленная пластырем игла в вене Катиной руки, и вышла.

– Петька, – Катины глаза наполнились слезами. Она лежала щекой на железяке койки, смотрела на него. – Я тебе в душу наплевала, да?

На щеке синим рубцом темнела отметина от железной коечной рамы.

Он опять поискал в себе ненависть к этой чужой, тяжело дышащей женщине и не нашел.

– Катя, – проговорил он спокойно, – не переживай. Если все дело только в том, как упаковать это событие и преподнести общественности, то можно и ножкой шаркнуть. Я просто на тебе женюсь годика на два, и все. Не стоит вешаться,..

Она застыла с вытянутым лицом, словно продолжала вслушиваться в только что сказанные слова, потом выдавила отрывисто:

– Ты… спятил!

– Почему?.. Считай, что я оказываю тебе любезность… Ведь это выручит всех, в том числе и твоего папу… Не так ли?

Тут на нее накатил новый приступ тошноты, и она долго боролась с ним, шумно втягивая носом воздух и часто сглатывая. Наконец затихла и несколько минут лежала, как мертвец, задрав к потолку заострившийся подбородок. Трудно было представить сейчас нечто менее привлекательное.

– Понимаю... – проговорила наконец Катя... – Ты… из-за прописки.

– Из-за чего? – Он не понял сначала, а потом больно удивился тому, что совсем, совсем, оказывается, не знал Катю. И сказал легко: – Ну, конечно! Мне необходима прописка… До зарезу… Твоя ситуация мне, если хочешь знать, прости, даже выгодна…

– Понимаю, понимаю… – бормотала она, не глядя на Петю, сминая потными руками пододеяльник на животе. – Хотя ты бы мог не так цинично... Мне казалось… Я думала… тогда, в Сокольниках…

– Ты ошиблась. – Он поднялся и сказал: – Значит, договорились. Только прошу тебя по возможности ограничить мои встречи с всемирным папой.

Она молча и суетливо закивала, а у дверей окликнула его:

– Петька! – приподнялась на локте и смотрела больными блестящими глазами, – Только не так, ладно? Не так. Пусть это не будет сделкой. Ведь мы друзья. Это товарищеский договор. Да?

– Справедливо, – согласился он, – «Дорогому товарищу от бюро холодильных установок».

Вот и все… Впрочем, не все, конечно… Надо отдать Кате должное – она позаботилась, чтобы Петю не трогали. Месяца через полтора она почувствовала себя лучше, поправилась и даже похорошела, и они с Петей тихо расписались в районном загсе, а потом Катя прописала его в коммуналке, оставшейся когда-то от бабушки.

Для поддержания видимости совместной жизни раза два-три они являлись – нежная чета – в гости к родителям, предварительно встретившись на метро «Маяковская». Петя предупредительно забегал вперед, раскрывая и придерживая перед большим Катиным животом стеклянные двери, а за столом, выслушав очередной тост полковника о мире, обнимал округлившееся ее плечо и спрашивал: «Что тебе положить, Катеныш?..» – и в душе было пусто, скучно, утомительно. Очень скоро он устал играть в эту игру, и Катя не навязывалась. Вот только папа несколько раз появлялся у дверей клуба швейной фабрики, требуя откровенного разговора: почему Петя не живет интимно с женой,и не томится радостным ожиданием первенца. В последний раз Петя ушел от разговора через окно туалета на первом этаже.

Весной Катя родила парня, но Петя при всем желании не мог изобразить отцовскую радость: именно в эти весенние, подернутые влажными облаками дни пришла телеграмма от тетки: «Мама умерла» – и Петя уехал хоронить маму. Хлебнув сиротской тоски на поминках, он вернулся задумчивым и не сразу позвонил Кате, месяца через два.

Она говорила полным, округлым, незнакомо радостным голосом. В трубке что-то пищало.

– Слышишь? – спросила Катя, смеясь, – Орет. Пойду кормить. Ты приезжай как-нибудь, погляди.

– Как-нибудь заеду, – пообещал Петя. Но не выбрался.

Встретил ее лет через пять, в пиковой сутолоке метро, где-то на переходе. Катя необыкновенно похорошела, похудела, зачесывала гладко волосы. Собственно, Катя превратилась в красавицу. Она за руку вытянула из толпы симпатичного мальчугана с монголоидным, как у Мастера, разрезом глаз и бровками-щеточками.

– Видал? – похвасталась она.

– Класс! – похвалил он.

Толпа швыряла их, как прибой мелкую гальку. Они перекрикивали грохот поездов.