Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Странный человек этот Монастырский, перекошенный какой-то, асимметричный, как говорят ученые люди. В конце концов у всех нас есть мнение о том о сем, но ведь не кричим же мы об этом в голос, разве что по пьянке сорвется рисковое словечко, да и то пытаемся смягчить, объяснить, чтоб, не дай Бог, наш заветный собутыльник не позвонил из ближайшего автомата куда следует. Но сами-то знаем, наверняка знаем — позвонит. И наступает, ребята, мерзкое состояние отрезвления, когда знаешь, что выпил достаточно, но вместо хмельной беспечности ворочается в тебе страх и растет обреченность.

— Не скинутся, — обронил Шихин, глядя в темноту.

— Ни за что и никогда, — откликнулось откуда-то от сырой трубы, но которой бежали жидкие струйки глины.

— Что это? — вздрогнул Монастырский.

— Эхо, — Шихин пожал плечами.

— Странное какое-то... Что, оно само слова добавляет?

— Здесь многое кажется непривычным, — заметил Шихин.

— Все же, почему не скинутся?

— Не знаю... Мне так кажется.

— И это ты говоришь о своих друзьях?! — Монастырский вскочил, грохнулся темечком о балку и сел.

Шихин повернулся к нему, глядя в то место темноты, где должно быть лицо Монастырского. Он хорошо его представил сейчас — откинутые назад волосы, словно бы от сильного ветра, устремленный нос и бешеные глаза за толстыми стеклами очков.

— Костя, — тихо прозвучал голос Шихина, — я ведь кое к кому уже сунулся с этим предложением, или, скажем, с просьбой...

— И что?

— Один мой лучший друг сказал, что полсотни он дать не может, поскольку...

— А второй?

— Второй сказал так... Ну, хорошо, дам я тебе сотню, но ты ведь мне ее пятерками отдавать будешь, трояками... Так я своей сотни и не увижу.

— Он здесь?!

— Да, вино пьет.

— Кто?!

— Костя, — Шихин положил ему руку на плечо, — это не самый обидный ответ.

— Вот именно! — донеслось от трубы. Монастырский покосился назад, сверкнув круглыми стекляшками очков, поспрашивать ничего не стал.

— Как я понимаю, — продолжил Шихин, — нельзя от друзей требовать слишком много. Да, мы хорошо друг к другу относимся, можем поговорить на разные темы, выпить, поднять тост за дружбу, но всему есть предел. Я так понимаю. С некоторых пор. На меня ведь написан только один донос, правильно? И за то спасибо, значит, насытились одной анонимкой. И вы опять со мной, опять любите меня и готовы разделить стол и кров. Это же прекрасно!

— Дальше некуда! — Нефтодьев совсем потерял осторожность. Да и Монастырский, похоже, перестал обращать внимание на домового, который не только вмешивался в разговор, да еще и имел, похоже, свое мнение.

— Представляю, что ты думаешь о нас, — в голосе Монастырского прозвучало прозрение.

— Я о вас не думаю. Я рад вам всем. Я счастлив, что вы нашли время посетить меня.

— Значит, и я в общей куче?

— А почему бы нет? — прозвучало от трубы.

— Потому, что я не хочу быть в такой куче! — заорал Монастырский, повернувшись на звук голоса. — И мне плевать — эхо ты, привидение, домовой, подпольщик или убийца, которого Шихин прячет от правосудия! Понял?! Плевать! — Костя бесстрашно включил фонарик, но сколько ни шарил лучом по балкам, стропилам, кирпичам, ничего не увидел. — Я, кажется, начинаю тихонько трогаться, — пробормотал он виновато. — Кто тебе сказал о трояках и пятерках?

— Не надо, Костя... Это такая мелочь! Днем дождь начинался, помнишь? Я поднялся сюда поправить ведра и нечаянно выглянул наружу. Вон в той стороне стоит сарай, его сейчас не видно. Он, правда, обвалился, но у меня с ним связаны большие надежды — зимой на дрова пойдет...

— Ну?! — заволновался Монастырский. — И что же?!

— Ну что, посмотрел я и увидел за сараем двух моих друзей... Они ели колбасу. И, похоже, очень торопились.

— Подожди, — осевшим голосом сказал Монастырский. — Я не понял. Как, ели колбасу? Почему они ели за сараем?

— Видимо, принесли с собой, прихватили для общего стола. А когда увидели, что застолье у нас не очень... Решили не выкладывать. Уединились за сараем и съели. Без хлеба, представляешь? Заглатывали куски, будто... У нас Шаман так не ест. А ты говоришь — скинуться...

Шихин не то увидел, не то почувствовал, как напряглись у Кости желваки — они всегда играли и плясали, когда его возмущало что-либо, когда он рассекал воздух своей длинной, узкой и отточенной, как сабля, ладонью, круша чьи-то взгляды, доводы и заблуждения. Но сейчас Монастырский сидел обессиленный и разбитый, желваки лишь изредка вздрагивали, каменели и снова опадали.

Звенели цинковые ведра под ударами капель, глухо булькало в самоварах, часто и ровно стучал дождь по крыше, доносились еле слышные голоса. И вдруг среди этих звуков Шихин уловил что-то лишнее. Он прислушался, оглянулся, всмотрелся в Костю и понял, что тот плачет. Острый кадык дергался, очки сидели косо, да и весь он был какой-то скособоченный.

— Ничего, Костя, — Шихин похлопал рукой по его угластой коленке. — Авось. Приедешь как-нибудь зимой по снегу, мы натопим печь, Валя испечет пирогов, я угощу тебя самогонкой... Ты когда-нибудь пил мою самогонку? О! Ты много потерял! Я ее перегоняю с помощью специальных лабораторных приборов, очищаю марганцевым раствором, древесным углем, потом настаиваю на мяте, можжевельнике, зверобое... А если уж тебе захочется совсем одуреть, дам попробовать самогонки на багульнике — тогда наверняка забудешь все свои земные огорчения.

— Останутся небесные? — улыбнулся Монастырский. — Что же ты о нас думаешь...

— А что... Мне повезло с друзьями. У других и таких нету — вот это уже страшно! И потом у меня далеко не самые худшие друзья. Ты слышал, какие тосты Ванька Адуев произносит в честь бескорыстной мужской дружбы? А какие арии поет! «Вот то-то все вы девки молодые...» Сердце стынет! А если еще выпьет чего-нибудь покрепче... Ну, глуповат мужик, ну, скуповат, что с него взять... Он ведь всю жизнь на казенных харчах пробыл, не привык тратиться...

— Валя знает, что ты у ребят денег просил?

Да.

— Напрасно ты ей сказал.

— Это ее ничуть не удивило. Она мне иногда рассказывает кой-чего похлеще.

— Неужели было и похлеще? — ужаснулся Монастырский.

— Было.

— Скажи!

— Нет, это Валины тайны.

— На нее кто-то глаз положил?

— Вот видишь, ты сам все знаешь, — усмехнулся Шихин.

— Адуев?

— А почему ты решил, что он?

— Только у него дурь и самовлюбленность могут соединиться в такое дикое пожелание. Надеюсь, ни до чего серьезного не дошло?

— Я тоже надеюсь.

— Знаешь, Митя, я не могу туда спускаться... И не хочу. Мне нужно в себя прийти. А то кусаться начну.

— Кто угодно начнет, — прошелестело от трубы.

— Все в порядке, Костя, все в порядке... У нас ведь и раньше кое-что случалось. То с тем, то с другим... Так что не стоит столь остро воспринимать эти маленькие недоразумения. Пошли, Костя. Жизнь продолжается. Сейчас начнется самое интересное. Ошеверов обещает познакомить нас с анонимщиком.