Наталья Нестерова - Вызов врача

Ирина напомнила себе о том случае, чтобы мысленно утвердиться: помогаю Степановой как врач, а не как заботливая родственница.

На кухне Ирина поставила чайник на огонь, сделала несколько бутербродов. На столе лежала стопка купюр — плата за угощение. После секундного колебания Ирина затолкала деньги в карман брюк.

Мария Петровна умылась и причесала волосы. Ирин носовой платочек спрятала за пазуху, в лифчик.

«Будет спрашивать, скажу, не знаю, куда делся. Все равно воровкой прослыла. Одной кражей больше, одной меньше», — думала Мария Петровна.

Ирина о платке не вспомнила, но про документ не забыла.

— Паспорт!

Мария Петровна отдала.

— Садись и ешь! — приказала Ирина, наливая чай в чашку.

— Не голодна.

— Честно: завтракала, обедала?

— Просто не хочу сейчас…

— Через не хочу! Или я уйду! Две чашки чая, четыре бутерброда — пока их не съешь, никаких разговоров!

Мария Петровна покорно взяла бутерброд и откусила. Ирина пресекала все попытки к общению, пока мать не закончила с трапезой. И только тогда спросила:

— Когда к тебе придет домработница?

— Какая к лешему домработница? Откуда у меня на нее деньги? Последние пять лет живу на то, что продаю монеты из коллекции мужа, пенсия только в следующем году.

— Но ты же приняла меня за домработницу с лицом без высшего образования.

— Это… так. От стеснения. Ты совершенно не похожа на того лопоухого завхоза.

— Самое главное, что я на тебя не похожа.

— Ты похожа на бабушку. Ты очень красивая. Я родила бабушке ее двойника. То-то счастлива была.

— У вас с бабушкой много общего. Конкретно — умение принимать тяжелые решения. Ты в магазине хамоватой продавщице в глаз можешь дать, а бабушка разбирательствами могла сна лишить. Ты головы рубишь сплеча, а она медленно отрезала. И все — по справедливости, по вашей справедливости, по собственной морали. Вы, конечно, личности. Раскольниковы в юбке или наполеоны. Все остальные — букашки, твари дрожащие.

— Ты не любила бабушку? — встрепенулась Мария Петровна.

— Очень любила, не надейся. Но я всегда отдаю себе отчет и вижу, что тот или иной человек собой представляет.

— Но тогда… тогда ее… ее ты можешь простить за то, что она сделала со мной, с моей семьей, с моей жизнью, с тобой, в конце концов? Едрена вошь!

— Простить? И не подумаю. Переоценки ценностей хочешь? Не получится. Переоценка — то же предательство. Не смей меня на него подбивать! Меня бабушка любила самозабвенно. И ее любовь была как море для рыбы — без нее я бы погибла, выброшенная на берег.

— А отец?

— Папа? Он чудный, абсолютно порядочный и достойный человек. Сие означает, что он органически не способен на подлость, не может сознательно и в добром здравии нанести кому-то удар. Поэтому твоим рассказам я не верю. Бабушка — другое дело. А папа подло поступить с тобой не мог. Ты или врешь, или придумала оправдания, потом сама им поверила. Эту тему мы уже обсуждали.

— Не вру. Он ведь тоже страдал. И свои страдания воспринимал как искупление и оправдание. Логика у таких людей проста: мне плохо, значит, я не могу быть неправым. Лью слезы — значит, я хороший. Слабые личности безошибочно определяют, где им будет лучше. Сильный человек мечется, ошибается, зубы в крошку, а эти нюхом чуют, где перинки подстелены. Твоему отцу лучше было с мамой, чем со мной. Я этого понять не могла и бесилась. Он нежный, мягкий, нерешительный, ему уютнее с мамой, которая брала на себя ответственность за каждый его шаг и чих. Я же требовала от него — хватит болтать, давай дело делать. И он выбор сделал, не в мою пользу. Он себе не признавался, это в подкорке сидело, в подсознании. Себя мучил, меня истерзал, утопал в словах — правильных, высоких и… ничего не значащих. Пойми, я не хочу опорочить отца перед тобой…

— И не выйдет! Ты хочешь, чтобы я что-то поняла, узнала, переосмыслила. А я не хочу. Нет у меня мотива разбираться в перипетиях твоей жизни — она мне неинтересна. Твои переживания не вызывают у меня сочувствия и сострадания. Возможно, это звучит жестоко, но это правда. Еще раз повторяю: я не собиралась с тобой знакомиться, оказалась в твоей квартире только потому, что никого из врачей уже не могла уговорить заменить меня. Если бы я не пришла, ты устроила бы скандал, у меня возникли бы неприятности на работе. Но в какой-то момент, наблюдая твое бахвальство и паясничанье, я вдруг поняла, что таиться, скрывать от тебя правду унизительно. Не хочу держать фигу в кармане, лучше ее…

— Ткнуть мне в нос.

— Верно.

— Это не фига! Сегодня произошло… Сегодня, может быть, самый счастливый день в моей жизни.

— Пожалуйста, без патетики.

— Сама ее ненавижу. Но в такую минуту без патетики не получится. Ирочка! А разве то, что мы встретились, не мотив?

— Отнюдь.

Зазвонил телефон, Мария Петровна ответила:

— Здравствуйте! Да, можно. Это тебя.

— Саша? — взяла трубку Ирина. — Ну что? Отек? Печально. Спасибо, я твоя должница. Передам. Ты тоже своим кланяйся. Обязательно. Пока!

Мария Петровна взяла из рук дочери трубку, положила на рычаг. Снова повернувшись к Ирине, увидела, что та сияет.

— Ура! Знай наших! — потирала руки Ира. — Пневмония! Двусторонняя! Я была права!

— Видишь, девочка, какая ты умница! — широко улыбнулась Мария Петровна. — Человека спасла!

— Вот это вряд ли, — покачала головой Ира. — Он умирает. Тяжелый отек, вряд ли до утра протянет.

Улыбка сползла с лица Марии Петровны.

— Чему тогда радуешься? Своему диагнозу радуешься?

Мать уже не походила на растрепанную и раздавленную старушку. Благодаря уколу, питанию или силе воли постепенно обретала прежний вид. По-собачьи преданный и просящий взгляд оставался, но теперь обозначились тревожные морщинки вокруг глаз.

Спросила, нахмурившись:

— Неужели для тебя, Ирина, профессиональное честолюбие важнее человеческой жизни?

Внешние изменения, отметила Ирина, носят характер положительной терапевтической динамики. И говорят они о крепкой психике и телесном здоровье. Как врач Ирина не могла им не радоваться. Как брошенная дочь желала бы продлить мучения подлой матери, которая, ко всему прочему, еще и упрекать осмеливается.

— Только не вздумай меня воспитывать! — огрызнулась Ирина. — Кто-кто, но не ты! Оставь в покое мое профессиональное честолюбие! Я сделала все, что могла. Верно установила диагноз, затолкнула старичка в больницу. Молодых умирающих не берут, а стариков и подавно. Он им статистику испортит. Кстати, я оказалась у этого больного, потому что задолжала визит, который тебе нанесла Стромынская. Родные могут подать на нее в суд. Но до этого вряд ли дело дойдет. Скорее всего, они рады избавиться от обузы. И чего ты хочешь от меня? Чтобы я слезы лила? Вот это будет действительно непрофессионально. Да, горько, но смерть — атрибут моей профессии. Если я буду рассматривать каждого больного как неповторимый венец мироздания, я так раскачаю свою психику, что никого не смогу лечить. Для меня больной — это комплекс физиологических процессов, в котором произошел сбой. Мне этот сбой необходимо обнаружить и устранить. Причем работать приходится без инструкции производителя.