Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

Могла. Не хотела, а волховала и чародействовала, колдовала и морочила, блазн и ману на меня наводила. Иначе и не объяснишь ту власть, что надо мной взяла… – Чего смотришь? – спросил Марину, и голос у меня был тихий, хриплый, смирный – не было сил ругаться. – Смотрю и думаю, как такие гады на земле рождаются? – сообщила моя медовая, лучезарная. – Почитай «Гинекологию»

Штеккеля, – буркнул я вполне доброжелательно. – Текст все равно не поймешь, но рисунки понятные… – Сволочь грязная! Гадина проклятая! Супник позорный!

– и поехала, поехала. Зла не хватает. Ох, как головушку ломит! Марина вздохнула – набрала воздуха для следующей серии воплей, и я успел спросить:

– Зачем морду лица замотала? Будто на бегу споткнулась, остановилась на миг и сказала, не забыв страдальчески сморщиться:

– Воспаление жевательного сустава у меня… – и снова заголосила, гадостями заплевалась. – Жаль, что в языке у тебя нет жевательного сустава, – сочувственно заметил я. Я могу примириться с тем, что эта рвотная бабенка – моя исторически сложившаяся жена. Но – вдова? Да никогда! Лишу я тебя этого злорадного удовольствия, не дам я тебе этой роскошно-прибыльной печали. Наливная моя вдовушка, сладостная моя возлюбленная, мой дорогостоящий механизм для снятия гормональных нагрузок! Твой заботливый супруг, уплывающий за окоем бытия, кажется, предал высокие идеалы материализма и тонет в грязном болоте идеализма. Цветочек ты мой заблеванный, я совершенно реакционно и лженаучно отрицаю существование материального мира, если его не воспринимает мое сознание. И проваливаясь в тусклые трясины шарлатанского солипсизма, склонен утверждать – и я это докажу эмпирически, сучара ты этакая, – что основой всего сущего является абсолютная идея, мировой дух, имя которому – сатана. А как идеалист – философский последователь идеализма, то есть бескорыстный возвышенный мечтатель, я имею ранг чрезвычайного и полномочного нунция этого самого мирового духа. Что в переводе на наш просторечный диалект значит – старший оперуполномоченный по особо важным поручениям. В запасе. Он – мой Поручитель – не для того создал ваш жалобный мир, чтобы я умер, а вы тут остались беспризорными. Без меня. Если дойдет до жареного – я тут вам всем Армагеддон устрою, ты-то, Марина, первая светопреставление увидишь. Мигнуть не успеешь, как преставишься с этого света в какой-то там иной… Она продолжала горланить, а я смотрел на нее сквозь прищуренные веки и думал о том, что из всех бесчисленных вариантов Марине больше всего подойдет удушение. Застрелить, зарезать, задавить – неинтересно. В такой смерти нет поэзии борьбы живой плоти с тяжело наваливающейся пустотой. Ткнул ножик под яремную вену – чик, и нету! Сразу объект отключился. Нет страсти выползающих из орбит глазных яблок, будто мечтающих в последний раз рассмотреть и запомнить этот противный, привлекательный, ускользающий мир. Сардоническая ярость, с которой удавленник дразнится – показывает остающимся здесь багровую синеву вывалившегося языка. Мокрые дорожки слез… Мне этими слезами генерал Шкуро всю гимнастерку на груди замочил. Мы их вешали во внутреннем дворе Лефортова, в воротах гаража. Их было пятеро – как в популярном французском кинофильме. Только французишки те были солдатами, а эти все – генералами. Вместе с генералом Власовым. Сам Власов, изменник, иуда, предатель доверия Великого Пахана. Ах, как верил ему Пахан Джо в начале войны – собственного сына Якова послал к нему под начало! А Власову, видать, больше по вкусу была кисточка гитлеровских усиков, чем щетинистая рыжеватая щетка нашего усатого. Перебежал, сука, вместе с армией, повернул штыки против Благодетеля, создал русскую освободительную армию. И сыночка Паханова, несчастного полужидка Яшку, отдал своим нацистским хозяевам.

Сгинул парень в концлагере. Убили гестаповские звери. Сначала, правда, Адольф Алоизович Шикльгрубер, со своей пошлой арийской сентиментальностью, закинул удочку Пахану:

– Так, мол, и так, понимая отцовское волнение за судьбу нашего старшенького, н войне всякое случается, давайте, мол, махнемся нашими пленными – я вам отдам Якова вашего Иосифовича, драгоценного сынульку, а вы мне – моего генерал-фельдмаршала фон Паулюса, маленько обкакавшегося в Сталинграде. Учиним, так сказать, чейндж, тауш по-нашему, по-немецкому, обмен по-русскому… Только не учла эта фашистская мразь, что у нас – у советских – собственная гордость, мы на пленных смотрим свысока.

На наших пленных, конечно. Сын там или не сын – нам на это плевать. Да и сын. Яшка этот самый, оказался сыном сомнительного качества, не выполнил святой батькин завет – советский воин всегда предпочтет смерть плену. Пусть безоружный, или раненый, или окруженный – роли не играет. Если тебе честь папашкина дорога, если для тебя имя твоего Великого Пахана свято – хоть сам себя руками разомкни, а в плен ни-ни! А этот опозорил родительские седины – не застрелился, не удавился, не пропал пропадом. И молвил величественно Пахан в ответ на грязное предложение германского людоеда: «Я фельдмаршала на солдата не меняю…». Я думаю, что именно тогда в первый раз по-настоящему испугался Адольф Людобой – он наверняка впервые увидел въяве этот мировой дух, эту материализованную абсолютную сатанинскую идею по имени Пахан всех народов… Испугался, махнул рукой и велел кончать Яшку. А спустя всего два года мы отловили Власова. В Чехословакии, в конце войны. И приговорили вместе с подручными его и подстегнутыми вражинами еще с гражданской – атаманом Красновым и генералом Шкуро – к повешению. Суматоха с их казнью была невероятная, поскольку Лаврентий сказал, что, скорее всего, на исполнение приговора явится сам Великий Пахан. Дело понятное – всякому охота посмотреть, как оппонент на подвеске ножками дрыгает. Только слух этот оказался понтом – то ли Пахан не захотел, то ли не смог, то ли занемог, то ли не счел уместным, а может быть, Лавр попросту наврал – он любил потихоньку вещать от имени всевышнего нашего командира. Во всяком случае.

Пахан на казнь не явился, и праздник справедливого возмездия, можно сказать, наполовину был смазан. Главным гостем церемонии стал наш министр Виктор Семенович Абакумов – само по себе явление небывалое. Но после разговоров о том, что сам Пахан придет подтвердить Власову нашу старинную поговорку: кому, мол, суждено быть повешену, того и грозой не убьет, – это как-то разочаровывало. Стоило разве таких орлов, как я да Ковшук, вызывать! Да-да!

Мы и тут с Семеном бок о бок трудились. Вернее сказать, он трудился, а я около начальников средней руки отирался, шутки шутил, анекдоты рассказывал.

В воротах гаража поставили грузовик «ЗИС-5» с откинутыми бортами, и Семен Ковшук покрикивал-командовал шоферу в машине: