Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

– Смотри, какой ты памятливый, – усмехнулся Ковшук. – Помнишь, значит, Грубера…

– Я, Сеня, все помню, – заверил я его и достал из кармана два сложенных листочка. Старые они были, по краям выжелтели, а в середине – ничего, и не мятые совсем, их-то и сгибали-складывали всего два раза: когда я их очень давно вынес из Конторы, и сейчас, когда вынул из секретера, отправляясь в гости к старому другу. – Все помнишь? – удивился Ковшук. – Все! – подтвердил я.

– Ну-ну, может быть… – И в мотании его головы не было ни удивления, ни простодушия. Какая-то тайная угроза сквозила в его неподвижности, но я все равно протянул ему листочки. Игра уж больно серьезная затеялась. Ставки велики Только один обмен устраивал меня – баш на баш, башку на башку.

– Возьми, Сеня, тебе они нужнее. Была у меня когда-то возможность, вынул из твоего личного дела… Он взял листочки и стал читать их, медленно шевеля роговыми губами и мохнатые бровищи двигались на фаянсовой плошке лица медленно как сытые мыши. Он держал объяснительную записку Тэддера с описанием их, художеств далеко от глаз, будто хотел изучить ее на просвет.

Обстоятельно читал, долго, собираясь запомнить, наверное, каждое слово.

Потом положил листы на стол, прижал их огромной вспухлой ладонью и повернулся ко мне, но ничего сказать не успел, потому что в дверь, проскользнул кардинал, Степа, нунций в собственной швецарии:

– Семен Гаврилыч, я заберу бутерброды, закуски людям не хватает…

– Бери, Степушка, бери. «Сливки» хорошо идут?

– Хватают, только наливать поспевай! – Ты, Степа, смотри, больше трех стаканов в одне руки не давай. A то налузгаются здесь, как бусурмане, скандал будет, милиция припрется Ни к чему это. С энцикликой сией и подносом говнобутербродов убыл нунции пасти алчущие под дверью народы, а Семен сказал:

– Я ведь знал, Пашенька, что придешь ты ко мне однажды. – Не может быть! – поразился я, всплеснул руками. – А почем знал? – Потому что ты, Пашуня, человек от всех особый. Нет для тебя ни дружбы, ни любви, ни верности, ни родных… Ничего нет. Даже у волков в стае – и у тех есть закон. А у тебя ничего нет – дьявол в тебе живет.

– Перестань, Сема, не выдумывай, не пугай меня. Не расстраивай – заплакать могу…

– Тебя, Паша, ничем не расстроишь. Сколько ж ты лет держал эти бумаги, чтобы их сегодня принести? – Ты ведь грамотный – недаром из Паранайска сбежал.

Глянь на дату – там написано. -Тридцать лет, – покачал башкой Семен. – Пугануть, что ли, захотел?

– Сем! Ты совсем с катушек соскочил? Зачем же я бы тебе листки-то отдал? Кабы пугать хотел?

– Не знаю, – честно сказал Ковшук. – Твой умишко пакостный всегда быстрее моего работал. Тебе в шахматисты надо было податься, Карпова, может, обыграл бы. Всегда далеко на вперед думаешь…

– Ох, Сеня, верно сказано: ни одно доброе дело не проходит безнаказанно.

Хорошо ты меня благодаришь за товарищеский поступок! Ковшук криво ухмыльнулся:

– Тебе ж моя благодарность не на словах нужна! Что тебе надо за «товарищеский поступок»? Я глубоко вдохнул, как перед прыжком во сне, и равнодушно сообщил:

– Человек тут один – совсем лишний… -…Совсем? – Совсем. Ковшук молчал. Не так, как молчат в раздумье над поставленной задачей, а отстраненно, далеко он был, будто вспоминал что-то стародавнее.

– Если я умру… – заговорил Семен неспешно, и, судя по этой обстоятельности, он не сомневался в существовании альтер-нативы. Но почему-то смолчал, весь утонул в своем тягостном воспоминании.

– Что будет, если ты умрешь? – поинтересовался я. Но он махнул рукой:

– Ничего, не важно. Ты мне только скажи, Павел, зачем тебе все это?

– Трудно объяснить, Сема. Но если коротко, я хочу победить в жизни.

Семен помотал своим черным адмиральским фургоном:

– В жизни нельзя победить, Пашенька, жизнь – игра на проигрыш… Может, и не надо было уезжать из Паранайска… – И, вздохнув, неожиданно отказался от альтернативы:

– Все одно всякая жизнь кончается смертью! – Сеня, смерть – это не проигрыш.

Смерть – это окончание игры. – Одно и то же, – сказал он устало и подвинул ко мне по столу листы с объяснением Тэддера. – Возьми их. Паша, не нужны они мне… Ах, какая тишина, какое молчание, какая тягота немоты разделяла нас!

Слабо гудела люминесцентная лампа, шоркал дождь по стеклу, какая-то пьяненькая девка заорала на улице пронзи-тельно-весело: «Никакого кайфа от собачьего лайфа!…» Я достал зажигалку, поднял над столом листы и чиркнул «ронсоном» под левым нижним уголком, где фиолетовыми чернилами, радужно зазеленевшими от времени, была выведена трясущейся рукой вялая подпись "Б.

Ф. Тэддер. 28 октября 1948 года". Желто-синее пламя ласково облизало лист, скрутило его в черный вьющийся свиток, побежало вверх, почти стегануло мне жаром пальцы, и тогда я уронил этот живой, бьющийся кусок огня в большую железную пепельницу. Пыхнул пару раз бумажный костерок, пролетел но комнате серым дымом, и я пальцем расшерудил слабый потрескивающий пепел На кусочке пепла ясно проступило серебряное слово «Грубер», и я растер его. Все исчезло. Память о Грубере была кремирована. Теперь навсегда. -Так что, Сеня, значит – нет? -Почему – нет? Да. Я его уберу. -Ну и хорошо. -А почему ты сам не управишся? Не хуже моего умеешь. -Мне нельзя. Я около него засвечен. – Ладно, сделаю. Кто? -Я тебе его завтра покажу. -Хорошо, – кивнул Ковшук и взял со стола свой грязный кухонный нож, посвечивавший бритвенным лезвием.

– Подойдет?

– Вполне. Мы помолчали. И мне показалось, что Ковшук облегченно вздохнул:

– Это хорошо, что ты пришел. Мне как-то неудобно было – я у тебя в долгу жил.

– Да брось ты. Какие у нас счеты? – Не скажи! Долги надо отдавать.

Господи, какое счастье, что мы все-таки очень мало знаем друг про друга! Как усложнило бы нишу жизнь ненужное знание! Если бы Семен знал все, он, может быть, не стал бы ждать нас завтра с Магнустом, а полоснул меня своим ножом прямо сейчас…

– Ну что, Павел, до завтра? – В смысле – до сегодня. Я часа в три приду.

– Тогда бывай здоров. – Пока. У дверей гостиницы веселилась, шутковала с кардиналом Степой проститутка Надя. Увидела меня и крикнула:

– Вон он, мой бобер распрекрасный, идет!

– А где ж твои фраера? – спросил я. – Да ну их в задницу! Чучмеки, дикий народ. Я им «динаму» крутанула и вернулась. Поехали ко мне?

– Поехали. На червонец, иди возьми у Гаврилыча бутылку.

Она побежала к моему славному адмиралу, уже поднявшему на мачте невидимого «веселого Роджера». А я вышел на дождь и подумал, что впервые мне удалось перехитрить Истопника, оторваться от него. Наверное, потому, что я нырнул в старую жизнь. Туда ему не было ходу. Выскочила вслед за мной Надька, дернула за рукав: