Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

А потом, на берегу заросшего иван-чаем и жимолостью пруда, где в воздухе плавал сочный запах сена и перестоявшейся земляники, она сказала:

– Страшно мне очень… – Иди ко мне… – звал я. А она не пошла. Может быть, Минька сказал ей, что накануне ночью я заглянул к нему в кабинет и, как бы между прочим, сообщил, что нужный человек мною найден и подготовлен? Минька тогда сразу затвердел, будто в него цемента накачали. – Что за человек? – Лицо у него стало сановное, ответственное, строгое. Он ведь не знал. что я видел розовую пухлость безмятежности на командирском лике спящего триумфатора.

– Хороший человек. Молодая русская женщина, врач и коммунист. Настоящая патриотка.

– Фамилия?

– Ее зовут Людмила Гавриловна Ковшук…

– Ты в ней уверен? – Да. Абсолютно. – На чем держишь? Деньги? Компра? Я покачал головой. – А на чем же еще можно надежно держать? – удивился Минька.

– На колу… Я живу с ней. Минька захохотал. Поинтересовался:

– Ты со всеми агентками живешь? – Нет, только с красивыми. – Ладно, – махнул он рукой. – Тебе виднее. Только смотри, Хваткин, если она с твоего кола соскочит, голову оторвут. Должность руководящего органиста не позволяла ему сказать «нам головы оторвут», хотя это было ясно как белый день. – Ковшук… Ковшук… – задумчиво повторил он. – Фамилия знакомая… – Семен Ковшук, ее брат, работает во Втором Главном управлении. Тот, что генералу Балицкому голову отрезал… – А-а, все понятно! Ничего… крепкая семейка…

«…и тебе оторвут твою наглую башку…» – сказала Цыбикова. Не пошла ко мне, а наклонилась над водой, резко опустила руку и выхватила черный блестящий пузырь. – Что это? – спросил я. – Головастик… – Подошла ближе и показала на ладони большую гладкую черно-серую шевелящуюся пулю. Отпусти, он уже большой, не сегодня-завтра лягушкой станет – Хорошо, – шепнула она, посмотрела мне пристально в глаза и сжала с силой руку:

– Вот что с нами сделают!

И в тот же миг лопнувший головастик брызнул мне в лицо липкой кровавой слизью, потек по груди, по рукам зловонной жижей, и дурнота – от страха и отвращения – подступила к горлу…

Очнулся я от резкого крика Надьки Всртипорох:

– Надоел ты мне, долбопек распаренный! Если это так, то иди и клянчи пенсию, может, и дадут тебе…

– Как же клянчить-то, Надечка! Они мне все припомнят. Боюсь я…

Бедный, глупый Кенгуру – он не знает: их всех давно простили. Никто не велит «припоминать» – ничего и никому. Всем приказано все забыть. Негласно, тихо отменили закон кровомщения, улеглась крутая волна ненависти под названием «изоляция ЧсЭсов» – «Членов Семьи», – извращенная форма кровной мести, по которой убийство человека обязывало вас, его «кровников», уничтожить, посадить, выслать, испепелить всех членов его семьи – возможных, предполагаемых, вероятных мстителей за их погибшего родича. Честно говоря, никогда мы не боялись ничьей мести, но этот прекрасный порядок, делавший всю семью заложниками и соответчиками, очень помогал нам правильно воспитывать недоста-точно сознательное население. Нет, как там ни крути, а в системе заложничества что-то есть! Кто его знает, куда бы мир покатился, если бы Александр Ульянов, мастеря бомбу на императора, знал, что его маманьку и малых братьев-сестер жандармы объявят «ЧеЭсами»! Может, сидел бы мой отец на кухне у его братана Владилена, наверняка выбравшего другой путь, смотрел на лысоватого картавого Кенгуренка, пил с ним настойку чаги и слушал, как кричит его пучеглазенькая Надька:

– К черту! В задницу! К этой самой матери!

Я ложусь, а вы хоть конем загребитесь!…

Устаканился, слава Богу, мир. Нет больше «ЧеЭсов». Ни у врагов народа, ни у тех, кто под мудрым руководством Великого Пахана защитил наше население от врагов народа. И слово-то это чесоточное, шелудивое – «ЧеЭсы» – велено было забыть. Нет никаких «ЧеЭсов». Все мы члены одной дружной советской семьи.

Цыбиков укатил на своих лапах вымершего динозавра в сортир. И я спросил у Надечки, милой моей подзаборной Элизы Дулитл:

– А я как же? – Ложись со мной. – А Цыбиков что?

– Что – что? Здесь, на матрасике ляжет…

– Ну, знаешь, я как-то не уверен – удобно ли профессора Хиггинса на пол укладывать? Все-таки в семейном доме, как-никак Пигмалион, бессмертный ваятель… – Слушай, не трахай мне мозги – устала я, спать хочу. А ему это все до феньки. Ему вся радость – на нас посмотреть, когда мы кувыркаться станем, себя погладить, понюхать… Не-ет, сам он не по этому делу, Пигмалион твой…

В пустой почти комнате стоял матрас на четырех кирпичах. Я на него из одежды просто вытек, завалился к прохладной стенке, и полетел матрас к потолку, как качели. Проскользнула под одеяло, угнездилась рядом Надька, замерзшая, в шершавой крупе гусиной кожи. В просонье подсунул я ей руку под голову, зажал ее ледяные ноги меж бедер, прижал ее тесно к себе. От ее волос пахло сигаретным дымом. На кухне шипела вода в мойке, глухо топал толстыми плюснами Кенгуру, обиженно и горько разговаривал сам с собой:

– …я ему говорю, самые заметные здесь звезды – это Гоночные псы… а он на меня смотрит с презрением… смеется, говорит, горе от ума у вас… чем же я виноват… по телевизору так говорили…

Надька поцеловала меня в грудь, шепнула устало:

– Давай спать… Сил нет…

– Давай… Гудел и жаловался Цыбиков, обращаясь, видимо, к звездам, негромко посапывала Надька, свернувшись в клубочек, сон все глубже и мягче засасывал меня, и последней мелькнула мысль о том, как неспешно, но неутомимо пропалывает Господь свой огород…

– А я жену Рюмина видел, покойного Михал Кузьмича супружницу, – сказал мне встретившийся лет двадцать назад Путинцев, бывший следователь, Минькин выкормыш, лукавый ласкатель. За два года Минька проволок этого холуя от лейтенанта до подполковника, за что в благодарность тот дал на процессе главные показания против Миньки и был награжден всего семью годами лагерей.

– Как живет? – спросил я без интереса. – Как живет! Сука! Подстилка была, ею и осталась! Предала она его память, паскуда! – Путинцев от искреннего возмущения брызгал слюной. – Ей-ей! На южном направлении проститутничает!

Возят ее с собой проводники кавказских поездов и предлагают грузинам. Эти заразы деньги с рынков мешками тащат, вот и гуляют как хотят! А эта сука нас позорит!…

«…Вот что с нами сделают!…» Слепящий разбрызг вонючей слизи на лице…

Я заснул совсем. И пришла ко мне обычная, ставшая уже привычкой мука.

Безумный полет моих страшных ночных фантазий продолжался. Изощренная кара.

Не проходит во рту вкус замерзших яблок из сада в Сокольниках. Не пропадает запах мягких яблочных косточек. Разве это был Эдемский сад? Неужто старая антоновка оказалась древом познания? Почему же у плода был только вкус зла?